на уровне частных судеб героев романа вызывает искусственное разделение пространства доверительного общения и семейной повседневности: во время свиданий Свирельникова с замужней Эльвирой после близости они «обычно курили и расслабленно делились семейными новостями», искренне полагая, что «измена изменой, а семья семьей». Квазиидеал «сначальной» жизни побуждает Тоню после разрыва с мужем нещадно вырезать его изображения с семейных фотографий, а самого Свирельникова – убеждать себя в окончательном разрыве с былыми привязанностями, в возможности легко переступить через «презрительное разочарование» дочери, достичь после развода того, что «нынешняя злоба уравновесит былую нежность, наступит тупое разочарование», и вдохновенно конструировать «настоящую» жизнь с «новой подругой»: «Где они, например, со Светкой будут жить? А жить теперь они обязаны очень хорошо, светло, даже идеально… Их жизнь должна стать чем-то наподобие светового занавеса в театре, чтобы за ним не было видно прошлого. Настоящая «сначальная» жизнь, нежная, верная, плодоносная, искупительная! Дом тоже должен быть светлый, белый. «Беговая», хранящая следы холостяцкого блуда, должна исчезнуть: продать и купить большую квартиру или лучше дом – сразу за Окружной, в каком-нибудь охраняемом «Княжьем угодье»! «Плющиху», конечно, оставить Аленке, а лучше поменять на равноценную квартиру в хорошем районе, чистую, незамаранную, где ничего такого не случалось…»
Иллюзия телесного и эмоционального обновления в «сначальной» жизни, якобы открывающей простор для исправления неловкостей и ошибок в прошлой семье, наполняющей «предвкушением… тщательного отцовства», непохожего на то, как когда-то, в бестолковой молодости он опоздал к Тоне в роддом и примчался «потный, хмельной и запыхавшийся», – омрачается у героя Полякова невольной, разрывающей его сознание затерянностью между пространствами оставленных квартир, маршрутами былых – от Ельдугино, Химок и Кимр до Сицилии – поездок с женой, между привычными вещными координатами семейного быта, когда «галстуки ему выбирала и повязывала, разумеется, Тоня», и досадным для него равнодушием к домашнему миру со стороны «малолетней Светки, носившей исключительно джинсы да майки»…
Финал «Грибного царя», как и повести «ЧП районного масштаба», романов «Замыслил я побег…», «Любовь в эпоху перемен», поставляет героя на порог расставания с жизнью и овеян мистическим чувством. Блуждания по лесу, встреча с Грибным царем отчасти возвращают дыхание детства и в то же время знаменуют прозябание его не только в семейном, но и в онтологическом смысле «захолостяковавшего» «я» на перепутье воспоминаний, проектов будущего и неосуществившихся жизненных альтернатив: «Кисточка лесного злака… смела в небытие все то белоснежное будущее, которое только что навоображал себе директор «Сантехуюта»… сразу и навсегда понял: Светкина жизнь никогда не станет частью его собственной жизни… Он вдруг ни с того ни с сего вообразил себя монахом, пустынником… даже увидел это свое будущее лицо».
