.
Аналогичным образом носителем смыслового комплекса «Героя нашего времени» оказывается отнюдь не нарратор, именующий себя «автором», завладевший записками Печорина и радующийся его смерти как условия их публикации, но имплицитный субъект эстетической интенции, согласно творческой воле которого текст романа завершается не смертью одинокого героя, а его пристальной заинтересованностью в другом человеке (Максиме Максимыче). Проведенное В.М. Марковичем сопоставление лермонтовского шедевра с его ранним незаконченным текстом о Печорине «Княгиня Лиговская» (1836—37) наглядно демонстрирует разложение первоначального синкретизма автобиографического героя, нарратора, биографического и имплицитного авторов[132].
В «Мертвых душах» (1842) нарратор также неоднократно говорит о себе как об «авторе» разворачиваемого текста. Такая организация «образа автора», несомненно, ориентирована на пушкинский прецедент. Имеются пародийные переклички. Например, если пушкинский «автор», знакомя читателя с Татьяной Лариной, всерьез мотивировал выбор имени для своей героини, то гоголевский чрезвычайно затрудняется, как назвать ему обеих дам таким образом, чтобы опять не рассердились на него. Оба «автора» нередко вступают в разговоры с читателями. Однако гоголевский говорит о себе в третьем лице, а не в первом (как было в «Евгении Онегине»), и – в отличие от пушкинского – отказывается от своей созидательной роли в произведении:
не приди в голову Чичикова эта мысль, не явилась бы на свет сия поэма […] здесь он полный хозяин, и куда ему вздумается, туда и мы должны тащиться.
Демонстративная условность такого «образа автора» еще очевиднее, чем у Пушкина, манифестирует присутствие в романе инстанции имплицитного «надавтора». В частности, оно проявляется в отношении к христианской категории «внутреннего человека»[133]. Внутритекстовый «автор» (нарратор) отказывается поверить, что в Чичикове способен пробудиться «внутренний человек», тогда как для сверхавтора (эстетического субъекта творческого акта) именно на потенциальной возможности такого пробуждения и сосредоточена его творчески-назидательная интенция.
Во всех перечисленных случаях на переднем плане оказывается повествующий субъект. Это соответствует установке Карамзина на «автопортретность» нарративного дискурса. Однако «образ автора» теперь уже радикально размежеван с биографической личностью самого писателя, а нередко это и вовсе фиктивная фигура пишущего персонажа (Белкин, Гринев, Печорин, Поприщин). Именно превращение метанарративной фигуры «автора» в одного из персонажей произведения делает имплицитное авторство – интенциональную концентрацию высшего смыслового единства данного нарратива как эстетического целого – принципиально необходимым.
