Русский реалистический роман и повесть изначально базировались на инстанции интенционального автора как субъекта истинного знания о действительной жизни. Данная интенция была унаследована от «натуральной школы» Белинского и впоследствии существенно развита и углублена. Согласно представлениям литературной эпохи классического реализма, будучи всего лишь одним из живущих, даже гениальный писатель не в силах обладать всей полнотой живого (не теоретического) знания, однако его высокохудожественный текст проявляет, манифестирует, делает доступной истину жизни, которую впоследствии истолковывает литературная критика. Потребность в концентрации внимания на личности биографического автора или на замещающем его нарраторе при этом отпадает.
Обычно в реалистических романах и повестях позиционируемый автором нарратор достаточно активен, однако он не претендует на роль субъективного творца, созидающего мир произведения – об этом мире он только свидетельствует. Согласно формулировке В.М. Марковича, «ограничение «партии» повествователя […] освобождает поле действия для внесубъектной авторской активности»[134].
Среди великих произведений русской литературы середины XIX столетия пушкинско-гоголевская традиция «образа автора» дает о себе знать только в «Войне и мире» (1863—69) с его пространными историко-публицистическими и моралистическими отступлениями. Здесь нарратор тяготеет к виртуальной фигуре имплицитного автора, однако именно публицистическая оценочность его отступлений выявляет субъективность, небесспорность обобщений, выходящих за пределы диегетического мира и напоминающих о его биографическом авторе. Сам Толстой вполне сознавал, что пишет не столько роман, сколько «Книгу» о человеке, природе и истории, что его многотомное высказывание не сводится к художественному нарративу. В сущности, в данном литературном труде частично произошел невольный возврат к карамзинскому синкретизму, тогда как в последующих романах и повестях Толстой осуществляет в основном общепринятую реалистическую постановку нарратора, когда «обобщения повествователя звучат как голос самой истины»[135].
Классическим для русского реализма можно признать позиционирование нарратора в романе «Отцы и дети» (1962). Здесь нарратор не выступает с позиции авторства, но свободно выбирает для себя угол зрения: одних и тех же персонажей он в одних ситуациях показывает только внешне, в других – изнутри раскрывая их мысли и переживания. Ему, как и нарратору Толстого, вполне открыты не только облик, но и внутренняя ситуация всякого персонажа, однако он, как правило, воздерживается от авторского вмешательства в существование героя, хотя и позволяет себе априорные характеристики, например:
