игнорирующая гендерную идентичность персонажей).
Итак, нарратор – это представитель автора в тексте, своего рода «управляющий» диегетического мира. Это он нанизывает эпизоды, организовывая ими время, пространство и взаимодействие персонажей, это он осуществляет фокализацию повествовательных «кадров» и вербализацию рассказываемой истории. В качестве «свидетеля» он обеспечивает событийный статус излагаемых происшествий. Однако спрашивать о художественном смысле изложенного не следует у нарратора. За ответом следует обращаться к реализованной в структуре текста интенции эстетического субъекта – имплицитного автора, являющего себя в композиции текста, в пространственно-временной и смысловой целостности воображенного мира, а также в неслучайной для него системе персонажей.
При всех развернцтых выше аргументах соотношение категорий нарратора и автора было бы сомнительно сводить к чисто теоретическим их размежеванием. По мере эволюции нарративных практик оно тоже эволюционировало. У данного соотношения имеется своя история, нуждающаяся в исторической нарратологии.
В произведениях зачинателя русской художественной прозы Николая Михайловича Карамзина имел место исходный синкретизм инстанций автора, нарратора и фокализатора, не сразу достигших той раздельности, о которой только что говорилось. В эссе «Что нужно автору?» (1802) Карамзин утверждал, что «творец всегда изображается в творении своем», а потому должен иметь «доброе, нежное сердце», «желание всеобщего блага», «страстное человеколюбие», тогда как риторические правила и приемы текстосложения для него факультативны. Иначе говоря, в глазах Карамзина сам писатель и есть авторствующий нарратор. Современники также не отграничивали нонфикциональную карамзинскую «Историю государства Российского» (1816–1824) от собственно художественного (фикционального) литературного наследия писателя.
В повествованиях о вымышленных историях – «Бедная Лиза» (1792), «Наталья, боярская дочь» (1792), «Остров Борнгольм» (1794) – нарратор, отрицая их вымышленность, подчеркивает свою биографическую конкретность в качестве пишущего автора. Так, к надписи на рыцарском панцире, в который была наряжена Наталья, Карамзин делает подстрочное примечание: В Оружейной московской палате я видел много панцирей с сею надписью. Автономия диегетического мира в повествованиях Карамзина еще не вполне сформировалась, что делает инстанцию имплицитного автора неотделимой от автора биографического и практически совпадающей с нарратором.
