Однако подчеркну, что вся эта изобразительность не символична. Столь детальная и красочная характеристика осины богата окказиональными значениями, но в контексте художественного целого не несет никакого определенного смысла: она ровным счетом ничего не говорит нам о ситуации свидания и о его персонажах.
Иначе служит слово метаболического логоса вербализации, которое являет собой сложно организованный «метазнак», контекстуальный (неготовый) смысл которого заключает в себе указание на другой, более глубокий и открытый постиганию смысл. Символ такого рода, по мысли Рикёра, «имеет место там, где язык создаёт сложно организованные знаки и где смысл, не довольствуясь указанием на предмет, одновременно указывает и на другой смысл, способный раскрыться только внутри и через посредство первого смысла»[97].
Этот второй смысл не выступает инертно «готовым», он не может быть однозначно расшифрован – только инспирирован (вызван, возбужден) в солидарно воспринимающем сознании. Метаболическое слово обращено к интерпретации (подобно тому, как иконическое – к воображению), оно взывает к поиску наиболее адекватного концепта («интерпретанты» по терминологии Пирса).
«Егерь» Чехова, для которого тургеневское «Свидание» явилось столь же очевидным претекстом, как для «Свидания» – «Барышня-крестьянка», а для «Барышни-крестьянки» – «Бедная Лиза», еще слишком ранний рассказ мастера метаболической вербализации. Но и здесь она уже дает о себе знать. Сравним портреты главных персонажей:
на нем было коротенькое пальто бронзового цвета, вероятно, с барского плеча, застегнутое доверху, розовый галстучек с лиловыми кончиками и бархатный черный картуз с золотым галуном, надвинутый на самые брови. Круглые воротнички его белой рубашки немилосердно подпирали ему уши и резали щеки, а накрахмаленные рукавички закрывали всю руку вплоть до красных и кривых пальцев, украшенных серебряными и золотыми кольцами с незабудками из бирюзы («Свидание»);
высокий узкоплечий мужчина лет сорока, в красной рубахе, латаных господских штанах и в больших сапогах […] На его красивой белокурой голове ухарски сидит белый картузик с прямым, жокейским козырьком, очевидно подарок какого-нибудь расщедрившегося барича («Егерь»).
Речь не только о вдвое большем лаконизме однотипного портрета господского «подражателя». У Тургенева чисто зрительный контраст претенциозно яркого одеяния и грубых пальцев. У Чехова же неявная, смысловая контрастность: высокий, но узкоплечий; господские, но латаные; господские штаны, но большие (мужицкие) сапоги. А слово
