(с барской головы), повторяющееся в небольшом тексте 5 раз и завершающее собою текст
(Пелагея поднимается на цыпочки, чтобы хоть еще раз увидать белый картузик), – это метаболическое замещение целой жизни приживала при господах, противопоставляющего себя крестьянской среде и становящегося эпигоном романтического самоутверждения
(мечтательно глядя на небо: – Ты отродясь не понимала и век тебе не понять, что я за человек).При этом предложенные характеристики (приживал, эпигон) указывают не на готовый смыл данного персонажа, а на его потенциально возможную, инспирированную рассказчиком «интерпретанту». У Тургенева – очевидный, легко опознаваемый казус избалованного слуги; у Чехова – экзистенциальное явление, квазиромантический модус существования:
Он идет по длинной, прямой, как вытянутый ремень, дороге… Она, бледная, неподвижная, как статуя, стоит и ловит взглядом каждый его шаг.
Сравнение со статуей могло бы восприниматься как наивно эмблематическая вербализация, но в неожиданном сцеплении с уподоблением дороги вытянутому ремню возникает метаболический эффект антитезы двух способов существования. При этом у концептов «статуи» и «ремня» очень разные смысловые поля, но возвышенность, на которую претендует егерь Егор, принадлежит как раз семантическому полю «статуи», а не «ремня».
Для показательности мы сосредоточились на побочных проявлениях нарративного логоса: на описательных (экфрастических) фрагментах повествовательного дискурса. Гораздо существеннее выявить семиотические различия в вербализации самой событийности, указать на взаимозависимость логоса и событийных параметров истории.
В повести Карамзина имеется легко вычленимое центральное событие – срединное в цепочке эпизодов рассказывания и переломное в смысловом отношении (отказ Эраста от Лизы и гибель героини предстают его следствиями). Событие это манифестировано в тексте следующим образом:
Она бросилась в его объятия – и в сей час надлежало погибнуть непорочности! […] Ах, Лиза, Лиза! Где ангел-хранитель твой? Где твоя невинность?
Такая вербализация принадлежит регулятивной системе готовых смыслов и не предполагает со стороны читателя усилий самостоятельной интерпретации.
В очерке Тургенева развернуто всего лишь одно происшествие, приобретшее статус события благодаря присутствию наблюдателя. Это иконическое, зримое, сотворчески вообразимое событие. Значимость его углубляется очевидной интертекстуальной проекцией подсмотренного «реального» свидания на «идеальное» из «Барышни-крестьянки». Система ценностей нарратора здесь достаточно явственна, его симпатия к героине и антипатия к герою очевидны, однако смысловая интерпретация не входит в состав иконической наррации. Она может быть присовокуплена к нарративному тексту в качестве послесловия, может быть композиционно инкорпорирована в него или целиком предоставлена читателю.
