(«Барышня-кнстьянка»). Ср. у Карамзина: восходящее светило дня пробудило все творение; рощи, кусточки оживились, птички вспорхнули и запели, цветы подняли свои головки, чтобы напиться животворными лучами света.
Поистине «весь зрительный образ» – царедворцев и государя или животворных лучей света – остается «исключительно в сфере слова». В частности, повествователь классического реализма едва ли позволил бы себе оставить непоименованными поющих «птичек» и не упустил бы из виду, что Лиза Муромская никогда не видела «царедворцев, ожидающих государя».
Иконическая нарративность реалистической классики предполагает весьма свободное обращение с языком. По утверждению Эмиля Бенвениста (коррелирующему с классическим в литературном отношении логосом вербализации), говорящий «я» временно присваивает себе весь язык целиком; он его претворяет, используя как средство самоактуализации. Карамзин себе этого не позволял, хотя, как известно, активно участвовал в формировании общелитературного русского языка.
Иконический логос вербализации состоит в извлечении из средств языка эффектов впечатления, производимого на адресата (не узнавания, как у Карамзина, а остранения). Иконическое слово обращено к со-творческому воображению читателя, оно провоцирует производство неготовых, окказиональных значений, которые не «перетекают» из другого сознания, а самопроизвольно возбуждаются в ментальной сфере реципиента.
Рассказчик Тургенева в аналогичной ситуации любовной встречи на лоне природы (очерк «Свидание» из «Записок охотника») видит, слышит и показывает окружающую героев жизнь принципиально иначе. Своими окказиональными характеристиками он обращается к нашему воображению, оперирует теми денотатами, которые мы способны сформировать в нашем сознании, а не отыскать готовыми в окружающей действительности:
о шуме листьев: То был не веселый, смеющийся трепет весны, не мягкое шушуканье, не долгий говор лета, не робкое и холодное лепетанье поздней осени, а едва слышная, дремотная болтовня;
о нелюбимой рассказчиком осине с ее бледно-лиловым стволом и серо-зеленой, металлической листвой, которую она вздымает как можно выше и дрожащим веером раскидывает на воздухе; не люблю я вечное качанье ее круглых неопрятных листьев, неловко прицепленных к длинным стебелькам. Она бывает хороша только в иные летние вечера, когда, возвышаясь отдельно среди низкого кустарника, приходится в упор рдеющим лучам заходящего солнца и блестит и дрожит, с корней до верхушки облитая одинаковым желтым багрянцем, – или когда, в ясный ветреный день, она вся шумно струится и лепечет на синем небе, и каждый лист ее, подхваченный стремленьем, как будто хочет сорваться, слететь и умчаться вдаль.
