Помощником у Оськина был Степан Хмелев, крепкий, но несколько медлительный солдат, в черных волосах которого уже блестели пряди серебристых ниточек.
С солдатской жизнью Хмелев свыкся крепко. Отходя с боями от самого Бобруйска, он старательно учился тяжелой науке бить врага и тоже не унывал. Но когда очутился в Задонских степях, его словно подменили. Стал молчалив, задумчив и часто вздыхал. А когда стали отходить на последние рубежи к Сталинграду, он чуть не плакал. «Что нас ждет, что будет с нами?» Этот вопрос не выходил у него из головы. Ему часто хотелось подняться во весь рост и крикнуть: «Когда же все это кончится?! Когда?!»
Хмелева охватила какая-то щемящая душу тревога. Нет, не за себя. Он смерти не боялся. Боялся лишь, как бы не продешевить свою жизнь. Поэтому всегда старался встать на такое место, где можно было лучше видеть врага, ближе подойти к нему. Своими мыслями он не раз делился с Оськиным, но тот или отмалчивался, или отшучивался.
В этот день они с раннего утра заняли свою позицию. Время тянулось долго. Пользуясь минутами затишья, разговаривали о будущем, строили планы, высказывали предположение, куда ударят немцы, когда пробомбят заводской район. Потом умолкли и долго сидели, раздумывая и прислушиваясь к плеску волжских волн.
По берегу сновали бойцы с ящиками мин и патронов, подтягивались к переправам больные и раненые, бегали связные к штабам и пунктам сбора донесений. И вдруг совсем недалеко раскричались белобокие сороки, громко, торопливо, как базарные торговки. Они нарушили обыденные звуки войны, но от этого потеплело на душе у солдат. Они с улыбкой следили за непоседливыми птицами и были очень огорчены, когда недалекий взрыв снаряда спугнул сорок.
— Вот создания, — покачал головой Хмелев, — ни войны не признают, ни бомбежки. Кого на аркане сюда не затянешь, а они залетели и тараторят себе на здоровье.
Поглядывая на волжскую ширь, залитую заходящим солнцем, на плоты и лодки, которые качались на воде под прикрытием высокого берега, солдат вдруг размечтался.
— Наловить бы сейчас селявочек, положить их в котелок, залить водичкой — и на огонек. Ох и кушанье бы получилось! — сказал он и от удовольствия даже прищелкнул языком.
— Потеха! — усмехнулся Иван Оськин. — Кто же это из селявок уху варит? Ты, брат, приезжай ко мне после войны в Саратов. Я тебя стерляжьей ухой накормлю, да такой, что пальчики оближешь!
— А ты разве волгарь, товарищ ефрейтор? — спросил Хмелев.
