— Тьфу! — плюет старый цыган с досадой.
— Это на нас, Никола? — интересуется Павлик.
— На кого же? На вас, скверные вы цыгане, тухлые!
Но Павлик не обижается. Признаться, у него самого есть тайные мысли — сделаться киномехаником где-нибудь при Дворце культуры. Он даже завидует Марии и маленькой Анке. Похоже, что жизнь там, на море, даст им счастье…
Молча тяжело шагает Илья, отравленный злобой.
Дед Никола не выпускает изо рта трубку, что-то бормочет, порой ему чудится впереди топот бешено летящих коней, но он знает — это балует степь, дразнит старого Николу…
Не унывает по-прежнему один Павлик. Он вспоминает о часах Николы, и ему становится смешно.
— Ха, на целых сорок четыре года!..
Разозлившись, Никола ударяет Павлика кулаком в грудь. Но тот и на этот раз не обижается. Он не имеет права поднять руку на старика. Никола, по всем признакам, скоро умрет где-нибудь на дороге.
А подвода все жалобнее скрипит своими четырьмя колесами. Жара. Пыль. Степь.
После долгих лет плавания на судах торгового флота боцман Матвей Корнеевич Прохоров возвратился в Одессу с приемышем Энкарнансион, Энкой, — маленькой черноглазой испанкой.
По-русски она говорила гортанно, быстро, то взмахивала руками, словно старалась удержаться на гребне высокой волны, то прерывала разговор смехом.
Смех от зари до зари звенел в доме на Приморской. Но к вечеру, когда склянки в порту отбивали четыре двойных удара, во дворе раздавался голос Матвея Корнеевича:
— Утихни там, Энка! Спать! Живо наверх!
— Да, да, миа капитан папа, я сейчас, я быстро! — тараторила в ответ девочка и стремглав взлетала наверх по скрипучим старым ступенькам.
Дом, в котором они поселились, стоял на стыке двух гаваней — Угольной и Арбузной. Желтый, обветренный, каждым своим углом похожий на нос корабля, он с первых же дней понравился девочке. Ей нравилась близость моря. В самый разгар увлекательной игры в «классы», где нужно кружиться и прыгать на одной ноге, как цирковая плясунья, она бросала подруг и с дворовыми мальчишками шла в гавань.
Вместе с ними она плыла навстречу парусникам, груженным херсонскими арбузами.
Старый моряк запрещал девочке проделывать это, обещал поколотить, даже грозил оставить одну, а самому вновь отправиться в море.
— Нет, нет, ты меня не бросишь! — пряча в глазах лукавые искорки, возражала девочка.
— Ты можешь утонуть. Ты, Энка, еще маленькая.
— Нет, море меня любит.
— В бухте водятся спруты, и щупальца у них толще мачты.
