Во второй половине октября в этих краях стоят уже большие морозы, нередко достигающие 30–35 градусов. Умываться же приходилось из проруби обжигающе холодной водой. Делать это нужно было проворно, не мешкая и, что очень важно, нельзя было на морозе вытираться полотенцем, особенно боялись этой операции руки, которые после этого начинали мерзнуть как следует. Это связано с тем, что вытертые охлажденные водой руки отдают остатки тепла на испарение увлажняющей их воды и обжигаются морозным воздухом, а невытертые защищены слоем воды, температура которой выше нуля.
Меня поразило в первые дни приезда, что здесь пили, пели и плясали по вечерам гораздо больше, чем в других местах, где я успел до этого побывать и где по сравнению с этим поселком, можно было сказать, царил сухой закон. Особенно это касается рудника «Бутугычаг», где у начальника рудника Н. И. Карпенко была норма выдачи спирта людям — 30 граммов на человека. Он писал резолюцию на бумажке: «В магазин. Выдать по 0,03 за н/р», то есть за наличный расчет.
А здесь было не так, и поэтому по вечерам и особенно под выходные дни неслись песни. Особенно запомнился мне вечер в день моего приезда, пришедшийся как раз в канун выходного дня, который был тогда не в воскресенье, потому что тогда действовала еще шестидневная неделя, введенная в 1931 году. Шум многократно усиливался тем, что все песни и другие звуки раздавались в палатках, а не где-нибудь за стенами, и поэтому свободно разносились по всей площади, занятой поселком. К голосам веселящихся в разных концах поселка присоединялся пестрый хор патефонов, которые громко на весь поселок и на все голоса кричали и пели. Все это усиливалось еще лязгом железных печек, труб, котелков и грохотом фанерных и деревянных ящиков, столов и табуреток, на которых наигрывали, как на ударных инструментах.
Очень возможно, что у меня осталось несколько, а может быть, даже и сильно искаженное воспоминание об этом вечере, первом вечере в новом поселке, где я прожил полгода, потому что совсем недалеко от нашей палатки стояла особенно шумная палатка шоферов, в которой именно играли на ударных печках и ящиках, вероятно, кочергой, и громко пели, вернее, кричали. Особенно запомнился один голос, весело или даже, скорее, радостно громко выкрикивавший на весь поселок какие-то нелепые бессмысленные слова: «Алямс дрим пампули алямс алямс». Другие участники музыкального ансамбля ему как-то подтягивали. У меня почему-то было такое впечатление, что и поет, то есть кричит и стучит кочергой по чему попало, один и тот же весельчак. Возможно, что шум резко сократили бы, если бы кто-нибудь уговорил этого весельчака успокоиться или как-нибудь отвлек его от этого занятия, но этого не произошло, и шум продолжался, пока он не накричался досыта.
