А старик говорить не мог, потому что у него под шеей — дыра. Видимо, оперировали трахею. А плохо стало с сердцем. Парень потом меня отправил идти по своим делам, а сам со своей девушкой остался ждать скорую. Они были похожи. Лицами и волнами.
Я шла и плакала. Так были бы похожи мы с тобой. Мы бы одновременно начинали говорить одно и то же. Одновременно показывали бы рукой на увиденное и похоже восклицали…
Я шла и молча говорила Богу: „Я не буду с Тобой говорить, пока Ты сам не заговоришь со мной!“
Я знаю все „нельзя“ наперечет. И первый раз в жизни готова их не то что отринуть, но даже в расчет не принимать…
Гор, если мы не увидимся здесь никогда, оставь мне знак ТАМ. Я тебя найду. Или ты меня найди.
Лика».
* * *
Он прочел письмо об одиннадцати розах. И обмер.
Я поместила его в ситуацию, когда он должен ЛГАТЬ.
Той женщине. «Женщине-уик-энд».
И что бы он ни сказал, все равно не поверят.
Потому что такого в его жизни НИКОГДА не было.
Поэтому он попросил, если еще не поздно, отменить заказ.
Отменила.
И заодно — отменила себя.
Меня всегда мучила несоразмерность моих порывов и ответных реакций.
В этот раз диспропорция выглядела примерно так: я несу на алтарь жертву всесожжения, радостно и мучительно. Приняв условие, что за счастье надо платить всем, если хочешь его залучить.
Он, пугливо оглядывая жертвенную процессию, съеживаясь от мощного дыхания истовости, говорит: «Тише, увидят, услышат, как я буду потом жить дальше?»
Ты будешь жить, как жил, милый. Когда для тебя чего-то слишком много, считай, что этого для тебя нет.
Живи спокойно.
* * *
А ведь когда-то я «придумала» его. Не совсем его, впрочем.
За год до знакомства с Игорем я пыталась избавиться от сильной многолетней душевной привязанности. Сейчас она представляется мне почти что не бывшей никогда.
Значит ли это, что все любови постигает одна участь? Не знаю, никогда не давала сбыться ни одной из своих…
Словом, я написала тому человеку, которым грезила, что больше его не люблю. А чтобы он в это поверил, написала, что встретила и, наконец, полюбила другого человека. И он поверил.
А потом сложился рассказ.
Вираж
…Отболело опаленное сердце, стучавшее у самого горла последние три года. Три года колом осиновым торчала из сердца эта боль потаенной любви.
Старая история — оба не принадлежат себе, оттого не принадлежат друг другу. Оба хранят верность, чтобы не нарушить сложившееся равновесие, хрупкое, скучное, безопасное. Жестокая эта порядочность изнуряла ее и сводила на нет женское ожидание маленьких праздников взгляда, слова, касания… Его любовь к ней до ужаса походила на нелюбовь. Он не мог присвоить ее, а раз так — значит, она была чужая. Чужая блистательная женщина. Он вменял ей в вину свою боль необладания ею. Не хотел просто видеться, просто разговаривать, просто гулять. «Пусть мы не можем принадлежать друг другу безраздельно, — думала она, — но могли бы встречаться, разговаривать, пить горячий шоколад, гулять по мокрому асфальту вечером в тумане, рассказывать друг другу о маленьких смешных событиях и обидах, давать читать книжки, писать письма». Наивно желала приносить мирные жертвы невинных радостей на хищный алтарь любви.
