Ты красив сочетанием полярностей.
Ты виртуозно преодолеваешь эти противоречия, словно скользишь по канату на роликовом коньке. В любом другом мужчине уже давно возобладало бы одно или другое, но ты изумительно держишь баланс.
Твой атлантов свод — не тяготы груза, а примирение своих противоречивостей.
Ты проникновенно умен.
Проницательно. До границы разделения сред. Но умеешь вернуться назад, как самый умелый ловец снов (у Павича, помнишь?).
Ты бесцеремонно обращаешься с жизнью, не робея, предъявляешь счета.
Ты болеешь так, что это имеет вид не слабости, а формы протеста.
У тебя головокружительный этнос.
У тебя восхитительная фамилия.
Ты по-мальчишески запальчив для своего возраста, раним и способен к чисто юношеской регенерации после ранений.
Ты разделяешь жизнь на слои и можешь существовать в каждом из них — в разных своих ипостасях.
Я не стану ничего говорить о том, что схожесть наша — наиглавнейшая фишка и будоражит более всего.
А касательно того, о чем ты не велел мне говорить, — так мне и сказать нечего. Я тебя не видела. Может быть, тебя и вовсе нет. Как Бога.
Ты хочешь еще о тебе?
Так, и, оставшись инородным миру, он сумел прижиться в нем,
зацепиться слабыми корнями за каменистый грунт,
сумел утвердить значимость своей тонкости в жирном равнодушии чиновных рож,
сумел из нежной своей души добыть крупинки брутальности и вырастить себе в отдельном горшочке имидж диктатора и мачо,
сумел добиться тех женщин, которых хотел, успел к ним охладеть и кровью и вечно вскипающим сердцем,
отчасти сумел вселить свою инакость в детей, но плодов прививки ждать еще так долго, что не греет…
и вот он живет — гордый заложник иного племени с демонско-ангельской лихорадкой в крови,
живет в хроническом унижении компромиссами и дорожит каждым завоеванием ненужного мира,
можно сказать, что все установленные с миром связи, все наработки по сведению себя
к общему знаменателю — предмет его гордости
(так Байрон гордился умением ловко плавать, а не Чайлд-Гарольдом),
он одинок,
конечно, он одинок,
бесконечно одинок,
онтологически одинок.
каждую свою галатею он ваял с надеждой,
инаковость женской природы сулила ему родство -
родства не случилось,
последняя галатея гостит у него по средам, загоняя в привычный формат
уставшую надежду.
женщина появилась из ниоткуда,
женщина, говорящая на забытом родном языке,
словно не было тысячелетий Вавилонского смешенья,
женщина-пленница,
пленившая его одним ожерельем своим из ягод, чей вкус снился ему всю жизнь…
