Одиннадцать светлых роз на день его рождения пришлось отменить.
Отменить, оплакать свою порывистость, прийти в себя и написать рассказ.
Горький, провидческий рассказ.
С днем рождения!
Всем несвоевременным в мире посвящается
Она хоть и замирала от своего кощунства, но думала, что домик Мастера и Маргариты лучше любого рая.
Стыдилась такой недуховности, умоляла своего Бога не сердиться на нее, все измениться пыталась.
Женщина.
Он, уставший от смены вспышек света и атак темноты, от глумливого постоянства пошлости, от не тех и не тогда, хотел только одного — покоя.
Мужчина.
Она хотела жить для него одного. Будить его по утрам запахом кофе. Держать в руке уютную чашку с толстым краем (такой край не обжигает губ), пока он устраивается в подушках, чтобы сесть. Подавать ему, такому милому спросонок, эту тяжеленькую чашку так, чтобы он мог взять ее за ручку, иначе горячо. И спрашивать всякий раз: «Сливок? Сахара?» — потому что всякий раз ему хотелось то сливок, то сахара, и эта игра была в радость.
Смешав его кофе, самой устраиваться рядом с чашкой «Мокко» или «Ямайки», все равно.
Лишь бы молча пить горячую жизнь рядом с ним.
Он бы выпивал свой кофе и молча сидел, вслушиваясь в просыпающийся день.
Она забирала бы пустую теплую чашку из его тонких нервных пальцев, ставила на маленький столик с книгами.
Пока он фыркал и плескался бы в ванне, она ласкала бы его галстук, выбранный на сегодня. Просто, едва касаясь, проводила бы ладошкой по жаккардовому полю.
Сидела бы в подушках, наблюдая его облачение в костюм. Эта метаморфоза вечно веселила бы ее. Вот он — худой и шерстистый, такой весь ее, а вот уже — барин в костюме, ломкой рубашке и чопорном галстуке. Красивый. Головокружительно. Ему только шестьдесят. Ей… не важно.
За окном бы светало.
А они, устроившись на диване, смотрели бы какие-нибудь утренние евро-новости, так не похожие на наши, ели бы на завтрак зерненый творог со сливками и ванильные булочки. А может, он любил бы глазунью с беконом? Ну тогда бы пришлось надевать салфетку, чтобы не смешать галстук с чуть желейным желтком…
Потом он придирчиво осматривал бы свои туфли или ботинки, выбирая, в чем сегодня пойти. Что-то ворчал бы себе тихонько.
В этот рабочий мир нужно было уходить из их нежного дома, где жили лишь они вдвоем. Поэтому ворчалками он ожесточал свое сердце, готовясь ступить в ежедневный бой.
Не вмешиваясь в этот его ритуал облачения в рабочие доспехи, стояла бы, закутавшись в шаль, и мысленно выстраивала ангелов-хранителей ему в затылок, и ошуюю, и одесную, и впереди него, и над ним… без счета, безотлучно, чтобы ничего с ним — не дай бог…
