Когда Хейди сказала, что является баптисткой, то я не переставал думать о том, как, наверное, трудно быть баптистом в католической стране. Однако она об этом особо не распространялась, если только мы сами не задавали вопросов. Мы довольно сильно привязались друг к другу. После того, как Джуди уехала, нанеся нам глубокую душевную травму, я случайно подслушал разговор между Хейди и Энн на кухне.
– То, что сделала Джуди, просто ужасно! – осуждающе сказала Энн.
– Да, конечно, для всех вас это просто шок, и я вам сочувствую.
– Зачем же она так поступила?
– Наверное, она почувствовала большую потребность в Боге... – спокойно ответила Хейди.
– Да, но ведь мы и так верим в Бога!
– Знаю, но, очевидно, Джуди нужно было гораздо больше, чем просто верить в Него.
– Что ты имеешь в виду?
– Она хотела с Ним познакомиться как с личностью.
Энн на минуту замолчала.
– Мне кажется, я потеряла лучшего друга! – чуть не плача воскликнула Энн.
– Постарайся посмотреть на все глазами Джуди, – сказала Хейди, обняв Энн. – Она нашла то, что наполняет ее радостью. У нее это на лице написано. Она даже похорошела с тех пор, как я ее видела в последний раз. А если Джуди счастлива, почему ты не можешь порадоваться за нее?
– Хейди, тебе этого не понять! – воскликнула Энн, и, повернувшись, увидела меня и бросилась мне на шею со слезами.
– Папа, я чувствую себя какой-то брошенной. Ведь Джуди была моим самым лучшим другом на свете. Даже мои друзья мне завидовали. А теперь я и не знаю, с какой стороны подойти к ней... Она так изменилась. Даже выглядит по-другому. Разговаривает по-другому. Когда я хочу поговорить с ней о чем-то, то выходит просто разговор, ничего большего... Папа, что нам делать?
Слезы и мне начинали застилать глаза, хотя сам я пытался успокоить Энн. Мне нужно было во что бы то ни стало переубедить Джуди. Ей нужно открыть глаза на то, что она сделала со всеми нами своим сумасбродством. Ей следует бросить все эти «Христовы» глупости!
Среди всех моих многочисленных заметок по поводу четырех Евангелий, я звездочкой пометил вопрос о непорочном зачатии Иисуса как «явную чушь». Как мог Иосиф примириться со всей этой галиматьей?
Однажды сидя у себя в комнате и размышляя над этим вопросом, я мысленно перенесся в 1949 год, когда со мной произошел довольно неприятный случай в Католическом университете, где я был студентом последнего курса. Мне в голову никогда не приходило, что когда-нибудь я буду учиться в аспирантура в католическом университете, а я бы и не учился там, если бы мне насильно навязали курсы по богословию или католической философии, или по латыни и греческому. Однако единственным «обязательным католическим» курсом был курс «Моральные вопросы литературы и искусства». «Никому от этого хуже не будет!» – подумал я и записался на курс.
