Мысли мои прервал Кордамонов. Но обратился он не ко мне, а к третьему теперь обитателю нашего купе:
— Не хотите присоединиться?.. Не знаю, как вас…
Полусмеженные веки у нового пассажира расширились, взгляд его нехотя и тяжело скосился в сторону Кордамонова, от него переплыл на меня, прошелся сверху вниз, а потом — накрест, как раз по линии погон, — после этого шевельнулись губы. Они выдавили медленные, резко раздельные слова, набиравшие в конце фразы ускорения:
— Что ж, как говорится, с утра не сторонись добра, а то к темну вечеру с ним уж делать нечего.
Ускорения в говоре пассажира были так заметны, что мне вдруг показалось, что говорящий не произносит, а штампует слова: губы неторопливо вытаскивают откуда-то заготовку, подают ее зубам, те — клац! — и слово выскакивает. То, которое выскакивает последним, оказывается почему-то обрубленным…
— Позволено, так воспользуюсь, — добавил к сказанному новичок. И получилось у него не «воспользуюсь», а «воспользуу». Этому забавно торопливому «уу», я заметил, невольно улыбнулся Кордамонов. И напомнил:
— Вы так и не назвали себя…
Новичок, успевший уже придвинуть к себе какую-то сумку и копаясь в ней, отвечал, не повернув головы:
— Если про весь отцовский род говорить, то Гужилиным величаюсь, а лично мою персону нарекли Касьяном.
— Ну, а за Касьяном что следует? — подлаживаясь под тон собеседника, развивал знакомство Кордамонов.
— А в третьем измерении я — Авксентьевич, — отвечал Гужилин, не меняя позы. — Да только сие вовсе не обязательно, со школьной скамьи и по эти вот времена меня все знакомые человеки предпочитали называть по фамилии, Гужилиным.
Он поднял голову и, глядя на Кордамонова, покачал ею как бы для убедительности, затем опять обратился к пожиткам.
Достав наконец со дна старенького чемодана газетный сверток, Гужилин начал неторопливо развертывать его на своей широченной ладони. В свертке было что-то из мясного, два или три свежих огурца, яблоко и плоская, вернее всего из-под одеколона, бутылочка. Неуловимо ловким движением Гужилин переместил все с ладони на стол, но бутылочку тут же взял обратно и, взболтнув ее содержимое на уровне своих глаз, сказал:
— По многу, к досаде преглубокой, не достанется, но не беда, ведь и бесконечно малые величины называются все же величинами… А? — нетерпеливо перевел он взгляд с бутылочки на Кордамонова и на меня.
В бутылочке было так мало, что мы отказались. Гужилин осуждающе передернул бровями, вылил водку в стакан и выпил.
