— Извините меня, что так разглядываю вас. Но сейчас мне взбрело в голову… знаете что?
— Не знаю, товарищ майор.
— Мне кажется, что вы… — он виновато усмехается, делает паузу и, точно набравшись решимости, заканчивает, — похожи на того курсанта.
Теперь уже обе его руки на ремне, пальцы нервно теребят бляху. А глаза грустно и беспокойно ждут ответа.
И я не мог не признаться:
— Да, это был я.
Он отвел глаза, наклонил голову, стал разглядывать свои сапоги. Глухо сказал:
— Вот видите, как бывает. Не серчайте.
— Что вы!
Кривеня поднял глаза, они были темными и неживыми. Но тут же прояснились виноватой усмешкой.
— И за картинку, что я нарисовал, не обижайтесь, ради бога.
— За какую картинку?
— Ну как же… «Безусый… желторотый… на пушке молочко…» — Кривеня пристыженно и досадливо махнул рукой и, снова протянув мне руку, сказал просительно: — На обратном пути подверните к окошку. Ладно?
Я согласно кивнул.
А Кривеня добавил:
— На меня, правда, эскулапы что-то сейчас зарятся. В госпиталь сватают… Ну да все равно: подверните, если не в труд.
— Что-либо серьезное? — спросил я, обрадовавшись перемене разговора и думая, что ухожу от неприятной для моего собеседника темы.
Но то, о чем я спросил, было, наверное, еще больнее для него.
— Серьезное? — переспросил Кривеня и нервно помял зубами верхнюю губу. — Как вам сказать?.. Во всяком случае, не шутейное.
Наступила неловкая минута, но Кривеня тут же нарушил молчание:
— Так до встречи, значит?
— До встречи.
Он с силой тряхнул мне руку, коснувшись одновременно второй своей рукой моего плеча, и торопливо зашагал по перрону обратно, к воинскому залу.
Идя от вокзала через площадь, в сторону моста, где, по словам майора Кривени, «какие-никакие, но можно найти цветы», я с удивлением думал о том, что слова отца Валентина, священника, уже, оказывается, «работали» во мне. За что-то зацепились, во что-то проникли и — вот, как чуткий, все с полуслова понимающий прислужник, явились по самому первому зову житейского размышления.
«…А возвышенный пример доброты? Порыв признательности? Протесты вашего же собственного сердца?..»
В самом деле: как свободно — и «к месту» — пришлись эти слова при первом же «удобном» случае!
И были они подобны цепочке: за первое звеньице цеплялось второе, за второе — третье… Цепочка тянулась и тянулась. Красивая, а вместе с тем и довольно сама по себе прочная…
«…А чувство родства по крови и по зову земли отчей? — продолжали появляться новые и новые звеньица. — А бескорыстие — как глаза общественного деяния нашего?.. Большого ли, малого ли — все равно…»
