Он сел, ладонью, как веером, помахал у себя перед лицом, затем оттянул пальцами от тела футболку, потряс:
— Уф! Жарко.
А глазами уже сверлил сидевшего напротив отца Валентина, словно спрашивая:
«Что ж, продолжим?»
И тот молча, сквозь ту же снисходительную улыбку, отвечал слегка сощуренно и хитровато:
«А как же? Продолжим».
— Так вот, о добре и зле. — Учитель кинул ногу на ногу и обхватил коленку переплетенными в пальцах руками. — Значит, говорите, нет над ними власти, кроме власти всевышнего?
— Никакой другой, кроме божьей, — подтвердил священник.
— Ни над добром, ни над злом?
— Святая истина.
— Но ведь тогда все злодеяния людские нужно отнести за счет господа!
— А ратоборцы, сподвижники?.. Кто они у добра и кто — у зла?
— Ратоборцы, сподвижники, — поморщился учитель. — Слова-то какие! Стариной за километр от них…
— Слова не стареют, — прервал учителя отец Валентин. — Стареем мы, люди, в тщании своем докопаться до истины, отворачиваясь от нее.
— Опять свое, — нетерпеливо отмахнулся учитель.
А отец Валентин продолжал:
— Всевышний властен над всем, но понятие о сотворяемом он отдал людям. Разве не каждому, кроме младенца и тронутого разумом, вы можете сказать: «Ведаешь, что творишь?» И разве понятие это служит не добру? Не за него ратоборствует? — Последнее слово отец Валентин произнес с намеренным, откровенно вызывающим усилением.
— Понятие о сотворяемом не дается, оно приобретается…
— А совесть? — опять оставив без внимания слова учителя, наступал отец Валентин. — Совесть, которая также дана человеку богом?.. Она служит только добру. Из ее чаши утоляют себя жажда любви к ближнему и жажда доброго деяния. Все подвиги и высокие самопожертвования совершены совестью.
— Да, но понимают люди совесть по-разному. И кроме того…
Но отец Валентин и на этот раз «не услышал» учителя, продолжая:
— А отрезвляющее нас чувство стыда? А возвышенный пример доброты? Порыв признательности? Протесты вашего же собственного сердца, когда что-то мелочно-личное толкнуло вас в объятия порока? А благостный урок страдания?..
«Благостный урок страдания…»
Эти слова и пришли мне на память, когда я слушал грустные откровения майора Кривени и чувствовал, как «новый» Кривеня заслоняет и подавляет во мне Кривеню «старого».
Тот, давний, — это Кривеня до «урока страдания»; этот, новый, — после…
Вот он протягивает мне руку, сильно жмет мою, с прежней пристальностью вглядываясь в меня. Не отпуская руку, объясняет, где можно купить цветы. А сам все смотрит мне прямо в зрачки и вдруг, спохватившись, говорит:
