Пульс памяти | страница 51



Он увез меня от могилы отца на две тысячи километров и на две тысячи дней.

ЧАСТЬ 2

1

«…«Похоронных»-то на Россию как снегу выпало».

Эти слова моей матери, оказывается, непрестанно жили во мне. Полузатерянно, полузабыто, но — жили. И теперь, едва я вошел в вокзал пересадочной станции, они внезапно, как-то сами собой, всплыли в памяти.

«…Убитый на убитого, поди, лег…»

Тихий, убеждающий голос, полный сомнения и сочувствия — и доносящийся тоже словно бы из метели:

«…Как снегу… Как снегу…»

И мне почудилось, что я вошел в вокзал не с перегретой июньским солнцем асфальтированной площади, оглушенной движением и шумом, а из-под густой слепящей замети, застлавшей и даль и небо белым шелестящим дымом.

И я — опять же мысленно — увидел вдруг земляной холмик, к которому лежал теперь мой путь.

Холмик тоже был под снегом, под тонким, сахарно-белым слоем искрящихся снежинок, которые выбелили и высвежили собой все, все вокруг. Только цветы (мне думалось в ту минуту, что на могиле отца обязательно должны расти цветы) не были ни засыпаны, ни даже припорошены снегом. Они, чудилось мне, пестро и лучисто горели, и было удивительно, что цветы не засыпаны снегом, а снег не тает под пламенеющими бутонами.

Сквозь белый рой метелицы, казалось мне, я подошел и к комендантскому окошечку… Да, да, к тому самому, я не мог его забыть…

И сквозь роившиеся снежинки, сдавалось, глянуло на меня из окошечка лицо.

И то, что оно тоже оказалось тем самым — бровастый квадрат лица в полуовале окошка, — лишь усилило во мне это ощущение невидимой шелестящей метелицы, белой, как дым, и непрозрачной.

Мне показалось, что все эти годы дымная метелица так же постоянно жила во мне, как жила в этом полуовале, словно в рамке, жесткая угластость одного и того же комендантского лица. Будто и не кончалась война, будто и не переставали говорить люди людям короткое, как замах, и нестерпимо болезненное:

«Не до чувств».

Вот сейчас, мерещилось мне, квадрат насупленно повернется на мой стук, метнет из-под нависших бровей две вороненых иголки и выколет, вышьет мертвым по живому:

«Найти могилу отца?.. А в дезертиры тебе не хочется?»

И желтый палец каблучком ногтя потопчется по моему отпускному билету:

«Тебе надлежит быть…»

И я медлил со стуком.

Нет, я знал, что ничего подобного не произойдет, мне ведь нужна была теперь не отметка, оправдывавшая суточное опоздание к месту службы, а просто разрешение на получение билета в воинской кассе. Я медлил со стуком в заляпанную пальцами фанерку потому, что был до глубины взволнован. Меня растревожили и внезапно пришедшие на память слова матери, и то, что я снова оказался у памятного окошечка, и — наверное, больше всего, — что передо мной опять появилось это знакомое, не по-доброму запомнившееся мне лицо.