Люди бросили работу — смотрят на бегущего военного. И кто-то уже узнал меня. И кто-то удивленно, громко, так, что услышал и я, бросил:
— Дак это ж Федоров сын…
И я не догнал уже полетевшую вдоль карьера новость. До слуха моего донесся только самый последний возглас — там, впереди меня, обогнавший меня возглас, обращенный к матери:
— Марья Стефановна! К тебе, кажись…
Ее слезы и онемевшая радость опять отодвинули от меня ту, самую тяжелую минуту. Лишь когда мы вернулись домой и вошли в хату, я, наверное, больше взглядом, чем словом, попросил и заставил мать перво-наперво показать «похоронную».
И вот лощеная бумага жжет мне пальцы, жжет сознание, плавит клетки мозга.
«Умер от ран… Похоронен… Станция Кукотино…»
Выцветшие глаза матери сухи, в них уже теперь не только ее собственная боль, а и боль сына.
И мудрое нежелание утешать.
И столь же мудрая человеческая растерянность, которая, наверное, и есть само утешение.
Боль бессловесна и потому беззащитна. Но когда это боль матери и сына, она уже не одинока и, значит, не так беспросветно черна.
Она не меньше, не слабее, но ей как бы легче…
Я мог быть дома три дня. Я уехал через день.
В Кукотино.
Живым и мертвым поровну: день — матери, день — отцу. Остальное — на дорогу.
Мать слабо отговаривала, но, чувствовал я, и понимала меня. Даже, наверное, в мыслях одобряла. Только все же тяжек ей был мой скорый отъезд. И она пыталась остановить меня лишь словами сомнения:
— «Похоронных»-то на Россию как снегу выпало. Убитый на убитого, поди, лег. Как тут сыщешь родимую могилу!..
А я верил написанному. Сказано же: — «похоронен»… И названо место. Разве может «похоронная» обманывать?..
И я уехал.
Но комендант пересадочной станции — квадратное лицо в полуовале окошечка — сказал:
— Отыскать могилу отца? А в дезертиры тебе не хочется? — И постучал желтым пальцем по моим документам: — Послезавтра тебе надлежит быть в части, курсант.
— Да мне бы всего денек…
— Ничем помочь не могу. Да и… — Он сделал паузу и скороговоркой, будто не желая, чтобы слова его запомнились, закончил: — Война, курсант. Не до чувств.
Я все не отходил от окошка: какие-то, думалось мне, есть еще слова, которые убедят, уговорят коменданта… Один день. Всего один день… Где эти слова? Почему я их не знаю?..
А коменданту показалось, что я не расслышал, и он сухо повторил:
— Война, говорю вам, курсант. Не до чувств. Слышите?
Никакие новые слова так и не пришли ко мне, и с той же самой пересадочной станции поезд увозил меня тогда совсем в другую сторону.
