А Прокофий говорил далее:
— И про судьбу друга твоего мы тоже знаем… Того… ты догадываешься… что очернен был заплечно и после тюрьмы помер. К слову сказать, он жене моей дальний родственник… На похоронах-то она заприметила тебя. Трудный плач твой все вспоминала потом… Ну да ладно, — вдруг спохватился Прокофий. — Пошто это я душу тебе тереблю. Я намерялся ить совсем о другом. О хвори твоей опять хотел…
— Не надо, Прокофий, — взмолился отец.
— Сам знаю, что не надо бы, да вижу — надо-таки. По всему твоему виду вижу. Да и слаб ты. Не доктор я, а и то примечаю: жар в тебе есть, Федор. А с этой штукой шутковать ни к чему. И потому говорю тебе: как придем сейчас, я сразу до бригадира обращусь.
— Не надо, — твердо сказал отец. — Коли что, сам скажу.
— Коли что… — усмехнулся Прокофий. — Да это «коли что» уже вона как тебя вытряхло.
— Не надо, я сам, — повторил отец. — Ты посуди-ка, Прокофий: ехал я, харч ел — ничего. А как до трудной работы дошло — к доктору побежал. Что люди скажут?
— А то и скажут, что я говорю: плох ты.
— Не надо, — опять с твердостью сказал отец.
Прокофий неодобрительно пожал плечами и замолчал. А через минуту, видимо согласившись внутренне с доводами отца, вдруг заговорил о другом:
— Четверо, говоришь, пораскидано у тебя в безвести?
— Вся семья, Прокофий, пораскидана. Все в поодиночку и каждый сам по себе где-то. И кто об том ведает, может, кого уже и в живых нету.
— И у меня сын воюет. Опять же баба с дочкой и снохой в оккупации. Да я сказывал тебе.
— Помню, помню.
— А как думаешь, Федор, чья возьмет, в этой мясорубке?
— Как думаю? А одно-едино думаю днем и ночью: чтоб наша взяла. Да только от дум моих толку мало. Иной бы сказ — винтовка в руках. А у меня пила. Да и ту руки не твердо держат.
Прокофий не ответил, и остаток пути они прошли молча. В лесу все круче замешивалась темень, теряла очертания и просека. Только вверху, над самыми их головами, еще копошились слабые следы заката — летучая и невесомо-блеклая наволочь полусвета на пологих наклонах потемневшего неба.
…А утром небо стало другим.
Нет, не цветом своим оно стало другим. И не бархатистой высветленностью пологих наклонов, не красками с их зовущей к жизни переливчатостью…
Небо было для отца другим как начало нового дня, в который он вступал. Рвалось и быстротечно слабело в нем ощущение его такой, казалось бы, органичной связи с землей.
И с силами ее рассветного обновления.
И с такой естественной для каждого человека привычкой отдавать себя волшебству утра, его бодрящей ясности и труду.
