Я услышал, как дед с усилием засопел трубкой, готовясь, видно, возражать, но до меня опять донесся голос отца:
— Бить мальца не стану. Ты, я вижу, и хворостину припас, да уж не взыщи. Ни к чему то.
— Ну, ну, — неопределенно протянул дед и поднялся с завалинки. (Я увидел через окно его жилистый затылок, седые волосы и крупное, в белой поросли ухо.) — Суди по-своему, праведник, да посля не жалкуй. А я пошел.
— Но я еще не все тебе сказал, батько, — тут же отозвался отец и тоже встал. — Просьба у меня к тебе имеется.
— О чем это?
— Да о книгах же твоих.
— Штой-та ище?
Рука отца потянулась к затылку, что всегда означало нерешительность и смущение, и после паузы я услышал:
— Показать бы добро это учителям… Книги то есть твои. А затем, по совету, значит, ихнему, хлопцы б мои почитали…
Дед так зачмокал губами, вытягивая из трубки дым, что ему не хватило дыхания, и он зашелся долгим удушливым кашлем. Через минуту, немного отойдя, он начал сквозь кашель выдавливать слова:
— Вона ты куда!.. А я… брат… тебя сурьезным… человеком… почитал.
— В чем же это я не сурьезный?
— А в том, что дури потакаешь. Мальца сечь до полусмерти надобно, ты же для него нового баловства отыскиваешь.
— Опять ты за свое, батько.
Дед вскипел.
— Не видать тебе и твоим учителям книжек моих, — упрямо тряхнул он головой. — Не видать. Не надейся и не гадай. Понятно? — Дед швырнул на сиреневые кусты хворостину, которую все еще держал в руке, и торопливо ушел.
И тут заговорила мать. Заговорила неуверенно, робко и вопросительно:
— Может, батько прав? А? Федь… Рази неправда то, что с самого малюсенького да аккурат сызмальства поганое в человеке поселяется?
— Дура ты, — резко, но, как послышалось мне, незло сказал отец. — Если поганое с малого селится в нас, так и хорошее приходит не все оптом. С этой, пускай же, книги знаешь какая малышу прилипчивость к учебе может выйти? Не оторвешь. А от книжки до книжки — к учености дорога…
Мать, слышал я, громко вздохнула, и они с отцом долго молчали. Потом вошли в хату, и отец, заметив меня, сказал с отчужденностью, какой я до этого за ним не помнил:
— Чтоб нога твоя теперь на дедов двор не ступала. Понял?
Мать вскинулась от этих слов, как от боли:
— Да ты с ума спятил? К родной бабушке дорогу внучонку заказываешь.
— Молчи, Мань. Так надо, — коротко бросил отец. — И не вздумай, — опять повернулся он ко мне, — забыть эти мои слова.
…Бабушка, как вспоминала потом мать, взбунтовалась первой. Назавтра или через день увидела меня из окна на улице, позвала, чтобы угостить чем-то, а я стоял как вкопанный, руки за спину, глаза в землю, боролось во мне искушение с боязнью. Отцовский запрет все же пересилил, и я, не вняв бабушкиным увещеваниям, побежал домой.
