А пока, что бы Василий ни делал, перед глазами его, круто закинувшись головой, стоял убитый, но еще не упавший красноармеец.
Василий видел его и на фоне разъяснившегося неба, прямо перед занятой взводом позицией, которая седлала убегавшую на запад дорогу; и в рамке прицела, когда ложился то к одному, то ко второму пулемету, чтобы оценить особенности огневых секторов; и в облике каждого из своих пулеметчиков, молча и подавленно зарывавшихся в землю…
Василию казалось, что теперь любой из этих разноликих людей может в каждую минуту вдруг распрямиться, выбросить над головой руки, пьяно пройтись по сырому, холодному дну окопа и подкошенно, с хрипом, рухнуть в него, как в могилу.
Только здесь на упавшего посыплются не зеленые листья дерева, а быстро сохнущие на краю окопа комья земли, прошитые густо сплетенными в белую сеть корешками травы.
Но как ни ошеломляющ был для воображения миг воочию увиденной первой солдатской смерти, его скоро заслонило другое.
А к полудню, оказавшись на той знойной, самой памятной для своего первого боевого дня высотке, Василий был до боли наполнен новыми ощущениями жизни и смерти. Ощущения эти болезненно и сумбурно впитывались памятью, неожиданные и потому, казалось бы, непрочные, но тем не менее — неизгладимые.
Это было, наверное, в тот самый час, когда в небольшой сельской хате, далеко, далеко от Песков, подавленно стояли перед нашими портретами отец и мать. Текли в молчании две думы — два потока душевного беспокойства. Текли, не сливаясь воедино. Потому что сутью своей были разными, отца переполняла оглушительно пробудившаяся в нем тревога старого солдата, мать же просто безмолвно молилась.
Да, это происходило в тот самый час.
Вместе с батальоном, которому в середине дня было приказано прикрыть отход главных сил дивизии, Василий уже трижды побывал под бомбежкой, видел, как там и тут, будто по строгому расчету, занимались пожарами Пески и как наволакивало ветром на озеро плотно-тягучий, в смоляных пятнах дым.
Вселенская, что ли, сила так быстро сдвинула все с привычной точки и на глазах меняла, рушила, уродовала?..
В суматохе и смятении грузились в машины семьи командиров — серые лица женщин и недоуменные, неожиданно взрослые, словно бы даже постаревшие от страха глаза детей… А почти в конце той же улочки одна из таких машин уже горела, трое или четверо солдат что-то делали там — в дыму, в огне, в женском и детском плаче…
А потом — этот крик…
Василий навсегда, на всю жизнь — быть ей короткой или длинной! — запомнил, как из-за ближайшего палисадника рванулась к нему Поля. Он не сразу узнал ее, не сразу разглядел зовущие Полины глаза и рот.
