— Я… я сам ненавижу мерзлую рыбу, — произнес он. — Кажется, три мили были сложным испытанием для вашего терпения.
— Боже мой! — воскликнула Мэри, и с ее зардевшегося лица слетели всякая напряженность и смущение. — Мистер Шеридан, с вашей стороны очень любезно взять всё на себя. Но это девушки обязаны не допускать лишнего! Это я должна была показать, что мы слишком плохо знакомы и не можем вот так МОЛЧАТЬ! Я поступила самонадеянно, напросившись к вам в карету; вернувшись домой, я поняла, что надо было идти пешком. К тому же там не было трех миль до трамвайной остановки. Но мне и в голову не пришло поехать на трамвае!
— Да, — честно признался Биббз. — Я тоже про трамваи не вспомнил. Но если бы я знал, что сказать, я бы сказал. Хотя сейчас я с вами разговариваю; надо запомнить, как я это делаю, чтобы потом не мучиться. Возможно, мне только кажется, что я разговариваю: даже мне всё сказанное мной же кажется чушью. Просто я решил для себя, что, как только вас встречу, заговорю и ни за что не замолчу, неважно, что я там буду молоть. Я…
Девушка прервала его излияния смехом: как говорил отец Биббза после новоселья, «любой калека проползет пять миль», лишь бы услышать, как смеется Мэри Вертриз. Наслаждаясь этими веселыми переливами, сын отца Биббза вмиг позабыл страхи.
— Да я готов на любую глупость, только бы вы надо мной еще раз посмеялись, — сказал он. — Сваляю дурака с радостью.
И она посмеялась, отчего щеки Биббза чуть-чуть порозовели, и Мэри заметила это. Она тут же вспомнила, как легкомысленно и зло описывала его своей матери после первой встречи на приеме у Шериданов. «Довольно жалкий и совершенно невыносимый». Она осознала, насколько слепа была тогда.
Они миновали Новый дом, и никто не показал — или даже не понял — что один из них пришел, куда собирался.
— Буду продолжать болтать, — задорно сказал Биббз, — а вы смейтесь, не стесняйтесь. Сегодня днем я кое-чего достиг. Я умею производить шум, который извлекает из вас музыку. Не беспокойтесь, если вам кажется, что я заговариваюсь. Я настолько испуган, что сболтну что угодно. Меня страшат две вещи: во-первых, мне жутко осознавать, что я подумаю о себе потом, если замолчу сейчас… и я боюсь того, что стану думать о себе, если продолжу говорить. И даже если забыть об этих двух причинах для страха, я всё равно боюсь. Не могу припомнить, когда я столько говорил в своей жизни, может, всего пару раз что-то такое и было. Наверное, мне всегда хотелось поговорить, но впервые мне встретился кто-то, кто знает меня настолько плохо, что не может не слушать.
