Что конкретно имел в виду Алехин, понять было сложно. Будучи харизматичным начальником, он считал, что издает журнал только для себя. Однажды Кен разослал всем сотрудникам памятку «10 заповедей: кто против, может уходить».
1. Главный редактор — это главный читатель.
2. Если мне что-то не нравится, это не нравится никому.
3. Если я кого-то не знаю, значит, его не знает никто.
4. Если ваше мнение не согласно с моим, оно мне безразлично.
5. При слове «культура» я хватаюсь за пистолет.
6. Духовность — секс для нищей советской интеллигенции.
7. Детали вашей некомпетентности меня не интересуют.
8. Джентльмен не нуждается в бумажной женщине.
9. Писать можно о чем угодно, главное — хорошо писать.
10. Сделайте мне красиво.
Впрочем, Кен не стремился навязать собственный образ мыслей публике. Для начала он отформатировал его под то, что считал образом мыслей идеального читателя «Джентльмена», отсек все лишнее, доставшееся от интеллигентных советских родителей, добавил модного прагматизма, упаковал в глянцевый футляр и превратил в идеологию нового поколения.
Это были люди эпохи путинской стабилизации — молодые амбициозные менеджеры. Они опоздали присосаться к трубе, а потому, в отличие от форбсовской золотой сотни, не сумели забронзоветь и утратить живой блеск в глазах при виде очередной понтовой игрушки. Лишенные наследственных травм совка, они любили жизнь, не брюзжали, не ныли, не стояли на обочине, а все время искали новых ощущений в толчее мегаполиса. Главное — им нравилось меняться. Изменчивость Алехин считал системообразующим элементом журнала. Латинское слово «мода» — а под мужскую моду была отведена четверть «Джентльмена» — содержало в себе именно этот оттенок. Люди, не обремененные классическим образованием, не знали, что понятие модальных глаголов сохранило древнейшее значение слова «мода». Модальными их назвали потому, что они могли менять свое значение в зависимости от контекста. Алехин не считал моду чем-то внешним и поверхностным, полагая, что она и есть суть его читателя. Он живет здесь и сейчас, завтра он будет другим — в одежде, мыслях, эмоциях, жестах, амбициях. Его читатель всегда действует и всегда меняет себя в зависимости от ситуации.
Культуру Алехин недолюбливал потому, что полагал ее антагонистом моды: это пыльный чулан человечества — и проку нет, и выбросить жалко. С духовностью дело обстояло сложнее. Само слово казалось Кену эрзацем души, запрещенной в советское время. Своего рода осетрина второй свежести для потребления в ведомственном буфете союза писателей СССР. Другое дело — душа. Это эмоциональная жизнь человека в вечности между двумя полюсами — любовью и смертью. В журнале он разрешал цитировать только Библию и иногда Винни-Пуха. Последний добавлял Священной книге толику житейского прагматизма. Нащупав грань между вечным и сиюминутным, Алехин удерживал журнал от превращения в простой каталог товаров и услуг для богатых.
