— Это же не любовь, а лицемерие.
— Это фейк-любовь, ее имитация, но внутри нас сидит огромное прожорливое животное…
— Язык? Как у Пелевина?
— Неважно, как его называть. Это животное, которое питается восторгом, любовью и движет нас к новому восторгу и к новой любви. Имя ему легион. Тщеславие, желание славы, денег. Мы каторжники успеха.
— Слушай, в тебе рокового не больше, чем в сосалке «Петушок». Брось себя демонизировать. Имя ему, видишь ли, легион. Тщеславие и жажда наживы живет в любом таджике-нелегале.
— Да, но у нас это гипертрофированный орган, наша сексуальная ориентация и нравственный императив.
— Это у Абрамовича нравственный императив, а у тебя — три с половиной копейки.
— Просто Абрамович присосался к трубе, а мне осталось что осталось — Катя Стриженова, например. Понимаешь, дело не в количестве выпитой «красной жидкости», а в качестве, в самом процессе пития, если хочешь. Потом, кто тебе сказал, что в мире вампиров нет иерархии?
— А ты с Пелевиным знаком?
— Нет, я, видишь ли, вообще считаю, что он как Шекспир — вымышленный персонаж, то есть персонаж, конечно, реальный, но за ним кто-то стоит. Не верю я, что этот неотесанный козел с лицом бандюгана, который никуда не ходит и ни с кем не встречается, может так хорошо знать нашу грешную жизнь, так чувствовать ее на уровне слов, смыслов, жестов, эмоций.
— Любопытная теория.
— Я знаю только одного человека, который находится с ним в постоянной связи, хотя главным образом по мейлу. Это литературный критик «Афиши» Лев Данилкин. Моя подруга как-то брала у Пелевина интервью. Он был настолько груб, словесно неуклюж, пуст и скучен, что она никак не могла поверить, что перед ней действительно сидит автор «Generation П».
— Если ты прав, то это самый яркий арт-проект новой России. Похлеще Путина будет.
К их столику подплыл ломкий юноша-официант и проворковал:
— Простите, вы уже готовы заказать? — он сладко улыбнулся Кену, как старому знакомому, а на Кристину даже не взглянул.
— Ух, заболтались… Кристина, возьми карпаччо с крабами и фаланги крабов. Не пожалеешь. Это лучшее, что здесь есть, не считая крабовых котлеток, но они жирные.
В Москве все как подорванные ели крабов. Это был пятый мощнейший тренд столичной кулинарии для богатых. Первый можно было охарактеризовать словом «жрать». Опьяненные свободой новые русские трескали за обе свои лоснящиеся жирные щеки все, чего лишила или недодала им коммунистическая родина: свиные ребрышки, картошку-фри, чизбургеры, бараньи ноги и прочую унылую дрянь. Вакханалия обжорства, заливаемого виски и коньяком, продолжалась практически до самого дефолта. И тут на сцену явился новый тренд — руккола, покорившая Рублевку и Бульварное кольцо еще в 1998 году. Почти одновременно пришла Япония. И то и другое — максимально удаленное от сервелата и жареной картошки — символизировало устремленность российской элиты к либеральным ценностям и европейской утонченности. В Москве стало модно разбираться в винах, виски пить на аперитив, а коньяк — на дижестив и презирать всех, кто запивает ими борщ и свинину.
