«Эти два столь различных стремления, — писал Ницше, — действуют рядом одно с другим, чаще всего в открытом раздоре между собой и взаимно по- буждая друг друга ко все новым и более мощным порождениям». В этой двойственности, ассоциирующейся, по его мнению, со сновидением (ил- люзорностью видения), и была создана аттическая трагедия. Еще Лукре- ций считал, что чарующая соразмерность членов в древнегреческой скуль- птуре могла привидеться только во сне. Совершенство аполлонического начала родилось в противоположность отрывочной и бессвязной действи- тельности дня. В образе Аполлона мы видим полное чувство меры, само- ограничение, свободу от диких порывов, мудрый покой бога — творца об- разов. В жестах и взорах Аполлона с нами говорит вся великая радость и мудрость «иллюзии», вместе со всей ее красотой.
Иными предстают «дионисические чувства», прорывающиеся из са- мой природы без посредства художника-человека. Человек в пляске готов взлетать в воздушные выси, в нём звучит нечто сверхприродное, он чув- ствует себя богом, он сам… теперь восторженный и возвышенный. «Чело- век уже больше не художник, он сам стал художественным произведени- ем», — писал Ницше, подтверждая ранее высказанный тезис: «Под чарами Диониса не только вновь смыкается союз человека с человеком: сама от- чуждённая, враждебная или порабощённая природа снова празднует праздник примирения со своим блудным сыном — человеком».
Таким образом, аполлоническое начало — гармоническое, созерца- тельно-упорядочивающее, дионисийское — жизненно-оргиастическое, пре- дельно эмоциональное. Такое понимание стало одним из фундаменталь- ных понятий в литературоведении, оно может быть более актуальным, востребованным при новом синергетическом подходе к литературоведче- скому процессу (хаос в древние времена противопоставлялся космосу, воспринимался как неизбежное, но преодолеваемое зло; в синергетике со- стояние хаоса считается необходимым, способствует самоорганизации).
«Аполлон не мог жить без Диониса!» — восклицает Ницше. «Диони- сическое и аполлоническое начала во всё новых и новых последователь- ных порождениях, взаимно побуждая друг друга, властвовали над эллин- ством». Аттическая трагедия и драматический дифирамб — разные грани этого единства. «Свою субъективность художник сложил уже с себя в дио- нисическом процессе», его субъективность в смысле новейших эстетиков — одно воображение. Сам творческий процесс воссоздан Ницше в художе-ственной форме: «К нему [спящему художнику] подходит Аполлон и при- касается к нему лавром. Дионисически-музыкальная зачарованность спя- щего мечет теперь вокруг себя как бы искры образов, лирические стихи, которые в своем высшем развитии носят название трагедий и драматиче- ских дифирамбов. Пластик, а равно и родственный ему эпик, погружён в чистое созерцание образов. Дионисический музыкант — без всяких образов, сам во всей своей полноте — изначальная скорбь и изначальный отзвук ее. Лирический гений чувствует, как из мистических состояний самоотчужде- ния и единства вырастает мир образов и символов, имеющий совсем дру- гую окраску, причинность и быстроту, чем тот мир пластика и эпика». Как ни вспомнить здесь пушкинское: «Пока не требует поэта к священной жизни Аполлон в забавы суетного света он малодушно погружён».
