Убежал. Нашел. И больше не терял…
На том же гвозде висит колечко пастушьего кнута. Не один раз Анна обжигалась взглядом об это колечко.
Хотела снять, спрятать с глаз долой. Подходила, а рука не тянется. Не слушается рука…
— Нюрка, когда свадьба?
Кто бы ни повстречался, у всех, как, скажи, сговорились, на языке один вопрос. Она вспыхивала, как береста на огне.
— Скоро.
Не отставали:
— Когда — скоро?
— На май…
— На май?! Ой, девка, свадьба на май — всю жизнь маяться.
Она серчала, круглые глаза суживались:
— А как бы в январе? Всю жизнь мерзнуть, так, что ли?
Жаловалась матери:
— Деревенские говорят: свадьба в мае — маяться буду…
— Слушай их… Главное — в чем? По любви выходишь. По люб-ви-и, — рассудительно отвечала мать.
Было мало вина, мало закусок, мало гостей и — песен мало: первый послевоенный май. А радости — много. Радовались уже тому, что жизнь набирала ход без войны, почтальон перестал носить страшные похоронки.
Анна жила с матерью в старой избе, крытой соломой, с полуразвалившимся крыльцом, покачнувшимся на сторону сараем. Отец с войны не вернулся, мать часто хворала: некому постройки подновить.
Ефим от многодетной сестры перебрался к Анне. Все имущество уместилось в один мешок да в плотницкий ящик — плотничал до войны.
Вместо свадебного подарка извлек из карманов два матерчатых, стального цвета, мотка, подал молодой жене со словами:
— Вот… мои солдатские обмотки, семь метров в каждом. Возьми и побереги. Сгодятся.
В обнимку не ходили, а зажили дружно.
Не успела сирень отцвести, подоспел сенокос. Ефим выкатил чурбачок, вогнал в него бабку и сел вечером отбивать косы: себе и жене.
Анна как раз подоила корову, проходила мимо, остановилась подле мужа.
— Попей парного молочка… С ведерка попей.
Ефим мотнул головой, отказался. Он сидел на березовом кругляше, помогая левой руке-культе коленкой, придерживал косу, правой рукой, держа молоток гребешком книзу, тюкал и тюкал, оттягивал жало чисто, без обрывов и заусениц. От пятки к носку тянулся синеватый свежий следок на полотне косы. Удивляясь сноровке мужа, испытывая нежность к нему, но не выказывая ее открыто, теплым голосом спросила:
— Фима, две косы правишь. Миленький ты мой, да как же ты косить будешь?
Он взглянул на нее снизу вверх, улыбнулся, подмигнул.
— Завтра увидишь. Есть одна придумка. Не забудь обмотку захватить.
Металлические звуки, рождаясь в их дворе, еще недавно таком тихом и забытом, вылетали на простор молодо, сильно, призывно, охватывали всю деревню на холме, будоража и напоминая: приспела пора сенокоса, собирайся с силами, будь на изготовке. Не было, не было сейчас других таких звуков, это Анна знала, которые бы так глубоко и радовали, и в то же время так глубоко тревожили деревенского жителя, как эти, выбиваемые молоточком о металл ее Ефимом. Сегодня уже не уснешь спокойно, предупрежден: впереди горячая страдная пора. Молоточек заставит тебя в разгар цветущего лета подумать о зиме… Легко, отрывисто, прицельно ходил молоточек в Ефимкиной руке, оповещая всех: «Сенокос… Се-но-кос…» Эти звуки, оплеснув деревню, скатывались с холма и гасли там, успев всполошить взрослых уток и коростелей: будь начеку, вот-вот начнется грозная суматоха в твоих владениях.
