– Вы молоды, полны сил, дышите полной грудью. Вас подобные вопросы и не должны волновать. Но ведь проблема все равно существует. И как решает эту проблему церковь? – Короленко занял одно из стоящих у деревянного стола плетеных кресел, махнув рукой Лунину на другое.
– Как? – на всякий случай поинтересовался Илья.
– Никак, – пренебрежительно махнул рукой Иван Андреевич и придвинул к себе стоящую на столе наполовину полную бутылку с коньяком. – Наша милая всепрощающая церковь провозгласила самоубийство чуть ли не самым тяжким грехом, придумав этому воистину иезуитское обоснование, хотя вы, конечно, знаете, что в нашей державе иезуитов как таковых вовсе не было.
– Да? – удивился Лунин, имевший весьма смутное представление об иезуитах и еще меньшее обо всем остальном, связанном с выбранной Короленко темой.
– Да, – кивнул писатель, разливая коньяк по бокалам, – самоубийство в глазах церкви ужасно тем, что этот самый самоубивец, совершив свое жуткое деяние, не имеет после возможности покаяться. Улавливаете нюанс? То есть ежели ты кого другого удушегубил, а потом перед смертью успел покаяться да грехи замолить, это одно. Это, так сказать, понять можно, поди, сами видели, какие у бандитов раньше похороны были. С попами, с крестами, с бубенцами. А вот ежели человек сам на себя руки наложил, то ему только на бубенцы и можно рассчитывать. Вот вы как полагаете, Илья Олегович, справедлив сей подход?
– Ну, знаете, – чуть не поперхнулся коньяком Лунин.
– Вот и я думаю, что несправедлив, – по-своему истолковал его замешательство Короленко. – Конечно, само по себе самоубийство – это вещь жуткая, запредельная, я бы сказал. Те идиоты, которые это из-за неразделенной любви делают али еще по какой глупости, они, может, и заслуживают, чтобы гореть в геенне огненной, ежели таковая, конечно, существует. Но ведь бывает так, что самоубийство – это жест отчаяния.
– Мне кажется, это всегда жест отчаяния. – Тема разговора уставшему после пятичасового сидения за рулем Лунину казалась довольно странной, но он решил по мере сил поддерживать беседу, надеясь затем перейти к тем вопросам, которые представляли для него больший интерес.
– Отчаяние отчаянию рознь, – возразил Иван Андреевич, – большей частью оно, конечно, от слабости человеческой. Чуть судьба на излом прихватила, проверить решила, так человек сам и готов пополам переломиться, а так нельзя, неправильно это. Недостойно звания человеческого.
