В подступающих сумерках как-то плевать на праздничный домашний ужин. Я иду к автомату и, как мне кажется, трезвым и спокойным голосом сообщаю, что буду позже, чем обычно, что мы с ребятами решили заскочить выпить по паре пивка в «Сайгоне»:
— Так что буду к семи, ну, если там очередь, то к полвосьмого. Неудобно перед ребятами, понимаешь, свой день рождения замыливать. Ах, уже восемь? Ну, тогда лечу!
В одиннадцать бар закрывается. Валера приносит только по две:
— Больше нету.
«Тридцать две кружки — это неплохо, это совсем неплохо», — рассуждаем мы, выйдя на ночь божью. Но на метро я уже не доеду, да его уже и закрыли, кажется, — надо брать такси.
— Мужики, рубля до завтра ни у кого не будет?
Это все я рассказываю своему приятелю. Мы сидим в немецком ресторане Stammtisch, в Калифорнии, в миле от Тихого океана. Перед нами огромные бокалы октоберфест-пива, тяжеленные литрухи.
Пиво тепло-янтарного цвета, густое, мягкое, с необходимой легкой горчинкой и орехово-ржаным послевкусием. От этого янтарного пива и небо кажется янтарным. И солнце. И наш столик из пластика. Мы уже не ребята — мне стукнуло шестьдесят, моего приятеля пристукнуло еще сильнее. В нашем возрасте уже ничего, кроме воспоминаний. Мой приятель когда-то был журналистом, поэтому у него очень странные пивные воспоминания: он вспоминает газетные и журнальные статьи об американском пиве, английском пиве, бельгийском пиве. Он был во всех этих странах и, конечно же, везде пил пиво и неплохо в нем разбирается, но газетные сообщения ему кажутся более убедительными, чем личный опыт. У него неплохой вкус — ему нравится пиво чуть темнее и чуть более резкое, более горькое, чем мне. Так ведь он и старше меня.
А я в простоте душевной налегаю на собственные воспоминания: о вишнево-бархатном пиве пражского «У Флеку»; о светлом пиве с огромной сосиской, которое пил на вокзале в Мюнхене, в ожидании электрички на Венецию, — и кабы не жена, я бы так и остался на этом вокзале, благо и бесплатный туалет под носом; о домашнем деревенском литовском пиве из партийных подвалов, которое неожиданно свалилось на мою счастливую голову; о темном горячем портере с медом и перцем в варшавской пивнушке — вот что снимает любую простуду всего за один литр!
Расхождение в жанрах делает нашу неторопливую беседу очень содержательной и позволяет каждому чувствовать свое превосходство: он — своей начитанностью, я — насыщенностью. Американцы, даже в немецком ресторане, не очень заботятся о пивных закусках и интересах потребителя. То, что мы поглощаем под пиво, вернется — я, увы, уже знаю это, — изжогой. А ведь дома лежит, любовно завернутая в газету, настоящая, привезенная из Астраханского ханства вобла, толстопузенькая, с навек сомкнутыми, как у партизана на допросе, челюстями, мясистыми плавниками, огромным пузырем, податливыми ребрышками, полупрозрачным балычком и немного влажной, в оторочке коричневой горчины, икре. Впрочем, при всем моем уважении и преклонении перед воблой, икра в вяленом леще лучше, потому что ее больше, а в чехони еще лучше — ее и больше, и сама она вкуснее. Хотя, о чем мы говорим? Америка и чехонь — две вещи несовместные.
