К ракам рука тянется только после пятой — раньше как-то даже и неприлично, и малодушно: мы, что, раков пришли сюда есть?
После десятой наступает некоторое равновесие, некоторый баланс и успокоение страстей: теперь после каждой кружки надо идти сливать лишнее.
За соседними столиками режутся в коробки, но мы — народ серьезный. Нам есть о чем поговорить, например, о бабах, о футболе, о работе, о погоде и, наконец, о самом важном и насущном: «какую страну проссали».
От табачного дыма видно ясно только то, что пьешь, все остальное плывет и колышется. Кто-то разбавляет пиво водкой и бормотухой, ломая чистый пивной кайф — до этого я еще не скоро дойду, но дойду, как почти все мы благополучно дошли.
Где-то в районе двадцатой наступает пивное отупение и равнодушие. Советская власть уже не кажется такой монотонно омерзительной, а раки поедаются так, будто мы их каждый день едим.
Валера приносит еще двадцать. Нас уже четверо, опоздавший уже никогда не догонит нас и так и будет плестись в отдалении пяти кружек: а не надо задерживаться на работе, мало ли что начальник неожиданно пришел, у всех начальники, мы же не опоздали!
— Леща будете?
— Почем?
— Три. Классные лещи, килограммовые.
Я достаю зелененькую трешку, прячу ее, достаю из другого кармана увесистый красный червонец:
— Четыре, на каждого по хвосту. И чтобы с икрой.
— Давай еще два.
— Ну, держи еще трояк, но чтоб все метровые и с икрой.
Сегодня мой день рождения — я обязан быть щедрым, сговорчивым и властным, тем более после уже принятых двадцати. А кроме того, при благословенной цене пива по 22 копейки за пол-литра (пиво во всех барах одного сорта — «пиво», впрочем, кажется, «Жигулевское», потом будет другое, но одно пиво — «Ячменный колос», по 20 копеек из автопоилки, с недоливом примерно ста граммов в каждой кружке), при трехрублевой цене за кило раков легко и необременительно быть расточительным барином. Однова живем, а до получки в сто рэ в месяц все равно не дотянуть!
Кстати, радостное утро как-то незаметно потускнело и пошло в тихую и задумчивую вечернюю зарю: окна КПЗ выходят на Запад, куда все мы в тайне от себя и окружающих стремимся, хотя бы ненадолго: булькнуть с папашей Хемом или Эрихом Марией Ремарком по стаканчику чего-нибудь, типа замороженного дайкири или кальвадосу, хлопнуть по плечу: «Ну, что, старик, на Западном фронте без перемен? По ком звонит колокол? Прощай, оружие!» — и можно вновь возвращаться в свою шарашку ковать топливную систему для грозных мирных ракет, ваять отчеты о непроделанной работе и спать на едином политдне.
