Вчера всю вторую половину дня Громобоев провел в городской конторе Стройбанка, сегодня с раннего утра занимался с заказчиками, с десяти до двенадцати тридцати председательствовал на техсовете, а после обеда вынужденно (Канаева пристала как с ножом к горлу!) окунулся в мерзкую суть этого конфликта. И сразу же, еще до выяснения всех привходящих обстоятельств, ему стало ясно, что ни о каком примирении сторон не может быть и речи.
Фесенко держался с непререкаемым апломбом, требовал принятия самых жестких мер и соглашался не выносить сор из избы только при условии немедленного увольнения Николаева. «Вы что себе думаете? Что тут еще выяснять, когда все как на ладони? — гневно вопрошал он, сверкая глазом. Второй, ничуть не поврежденный глаз был под черной повязкой, для приличия прикрывавшей синяк и придававшей Фесенко несомненное сходство с флибустьером. — Я не допущу, чтобы всякие босяки без царя в голове били по лицу инвалидов войны! И никто этого не допустит! Хотите, чтобы я написал в Москву?! Вы у меня допрыгаетесь!»
Канаева и Горошкин молчали, отчетливо сознавая, что Фесенко не шутит. И он, Громобоев, тоже молчал, потому что Фесенко вроде скунса — стоит его разозлить, как он любого обдаст зловонной жидкостью с головы до пят, да так обдаст, что никакая химчистка не отмоет. Молчал и мысленно бичевал себя за никчемный либерализм. Года два назад он однажды не выдержал и официально заявил Воронину, что не может дальше работать с Фесенко, не доверяет ему. А Дмитрий Константинович, секунды не промедлив, спросил в ответ, отчего же глубокоуважаемый Ярополк Семенович сам не избавился от старшего инженера Фесенко, когда тот пятнадцать суток подметал улицы в наказание за дебош в кинотеатре. Воронин тогда находился в длительной зарубежной командировке, а Громобоев, как водится, исполнял его обязанности и напрасно, совершенно напрасно поддался уговорам той же Канаевой, по-бабьи сжалившейся над Фесенко и предложившей строго отчитать его, лишить премии, но не выгонять с работы. «Некогда мне возиться с мразью! — помолчав, круто отрубил Воронин. — На самое неотложное и то времени не хватает!» А уж если управляющий поостерегся марать руки о Фесенко, то ему, Громобоеву, и помышлять об этом нечего.
В свою очередь Николаев твердо заявил, что нисколько не сожалеет о происшедшем и извиняться перед негодяем решительно отказывается. И его болезненное состояние здесь ни при чем: в момент нанесения пощечин Фесенко он не испытывал ни головокружения, ни внезапно возникшего душевного волнения, а, наоборот, был, как никогда в последние месяцы, спокоен и хладнокровен. Ударил же он по физиономии Фесенко в глубочайшем убеждении собственной правоты, если хотите, по существу поступка, одновременно отдавая себе отчет в том, что форма его весьма несовершенна. Но он, к несчастью, не видел другой возможности наглядно продемонстрировать товарищам по службе всю ничтожность и подлость этого выродка. По его мнению, таким мерзавцам, как Фесенко, вообще нет места среди людей, а долг каждого порядочного человека сводится к тому, чтобы разоблачать мерзавцев и, пусть даже ценою жертв, выводить их на чистую воду. Какое-то время Николаев не горячился и вежливо отвечал на вопросы. Вывела его из себя Канаева. Именно тогда он вскочил, замахал руками, затрясся и с презрением бросил им в лицо, что все они — персонажи сказки Андерсена «Новое платье короля», сделавшие беспринципность нормой своего поведения и превыше всего ставящие не общие интересы, а сугубо личную выгоду. Может ли считаться настоящим тот наделенный властью и облеченный доверием человек, который ежедневно подает руку отпетому подлецу, прекрасно зная всю его подноготную? Мало того, имеет ли подобный человек моральное право выступать в роли судьи, коль скоро он не желает отличать правду от лжи, искренность от фарисейства, а справедливость от лицемерного произвола? Да все трое — тут Николаев перешел на крик и попеременно указал пальцем сперва на Громобоева, а затем на Канаеву и Горошкина — по ошибке, по очевидному недоразумению занимают свои посты, потому что они не только равнодушны, но и абсолютно безразличны к тому, что творится буквально под самым носом! Лишь бы им было спокойно, тепло, сытно и уютно. Канаева подпрыгнула на кресле и заверещала, что ее оскорбили, а Николаев смерил ее уничтожающим взглядом, повернулся спиной и, ни словом не упомянув о Пашке Мордасове (что больше всего поразило Ярополка Семеновича), вышел из кабинета, даже не хлопнув дверью.
