Он, Ярополк Семенович Громобоев, не зря прожил без малого шестьдесят лет и приметил, что если человек подловат и нахален, то где-то у него в глубине непременно гнездится трусость. Конечно, нет правил без исключений, но чаще всего бывает именно так. И Фесенко подтвердил эту закономерность. Больше всего на свете он боялся собственной жены, рыжей плоскогрудой бабищи с наглыми глазами (однажды он привел ее на первомайскую демонстрацию и представил сослуживцам), и не реже раза в месяц появлялся на работе с исцарапанным лицом и ободранными руками.
Несмотря на болезнь и чудачества Николаева, Фесенко избегал открыто посмеиваться над ним и, судя по всему, мечтал свести с кем-то лоб в лоб. И свел, но не совсем удачно. Партнером для этой затеи Фесенко выбрал трестовского финансиста Пронина, недалекого красавца мужчину с усами и прической под Людовика Четырнадцатого. Вчера, в середине дня, когда в кассе выдавали премию за ввод большого сернокислотного комплекса, Пронин по наущению Фесенко заглянул в комнату, где работал Николаев, и пригласил его в кассу за премией. Нуждавшийся в деньгах Николаев обрадовался и пошел вслед за Прониным. А премию-то Николаеву в этот раз не выписали, на сернокислотном комплексе он не был и вообще не имел к нему прямого касательства. У кассы образовалась незначительная очередь, и сотрудники продолжали подходить, так что к моменту, когда Николаев очутился непосредственно перед окошком кассира, за ним стоял добрый десяток людей, а немного в стороне — Фесенко, Пронин и еще несколько заранее оповещенных зевак. Кассирша была новенькая и, мягко выражаясь, не лучшим образом воспитанная, на чем, собственно, строился расчет Фесенко. Не обнаружив его фамилии в платежной ведомости и недослушав просьбу Николаева внимательно просмотреть отдельные ордера, кассирша громогласно «понесла» его на весь этаж: «Вали отсюда, заика! Ты сперва заслужи, а потом к моему окошку подваливай! Премию за труд дают, а не за красивые глаза! Ну, кому говорю — не мешайся!» Все шло как по нотам. Фесенко рассчитывал, что Николаев наверняка пойдет вразнос, как это уже не раз бывало в тех случаях, когда кто-то спорил с ним из-за Пашки Мордасова, но неожиданно ошибся. Стыдливо потупившись, Николаев медленно отошел от кассы, увидел Пронина, наклонил голову вперед и шагнул в его сторону. Все в тресте вычеркнули из памяти, что Николаев — самбист, а Пронин кстати вспомнил об этом, попятился и испуганно затараторил: «Игорь Палыч, я — честное слово! — не хотел. Меня сбили с панталыку! Это не я, это все вот он, Фесенко!» Впервые за долгий срок у Николаева перестали дрожать руки. Он подошел вплотную к съежившейся компании и влепил Фесенко две звонкие пощечины, после чего обернулся к людям, стоявшим в очереди, и негромко сказал, что давно собирался это сделать, да все случая подходящего не было. И не торопясь ушел к себе в техотдел. А Фесенко, дождавшись ухода Николаева, истошно закричал, что просто так он это дело не оставит, и, прихрамывая, потопал в милицию.
