— Кто сделал? Сейчас зарежу! Стой там! Иди сюда!
Шурина рама явно по команде Валентины Ивановны с треском захлопнулась: кому же хочется быть свидетелем по делу о лишении зрения ребенка? Никому. «Анна Австрийская» исчезла, точно ее похитил и умчал в Англию влюбленный герцог Бэкингем. «Мушкетеры» и «гвардейцы» сначала оцепенели от ужаса, а потом тоже растаяли во мраке.
— Тикай! — шепнул мне, сматываясь, Петька Кузнецов. — Мы ничего не видели.
И я, петляя, как заяц, помчался домой с невероятной скоростью, выполнив, наверное, норму второго мужского разряда по бегу. По пути я завернул в плиты, надежно спрятав там шпагу и плащ. Влетев в нашу комнату, я запер изнутри дверь на три оборота, рухнул на диван, накрылся с головой одеялом и затаился, ожидая дядю Амира с кривым ножом или участкового Антонова с ордером на арест. По радио тихий голос пел:
Пробитое тело на землю сползло,
Товарищ впервые покинул седло...
Первой вернулась домой Лида, долго не могла открыть дверь. Увидев меня на диване, испуганно спросила, что случилось и нет ли температуры.
— Заболел.
— Горячий! — согласилась она, приложила прохладную ладонь к моему лбу. — Что болит?
— Ноги ломит... — соврал я: жаловаться на зубы жизнь меня отучила.
— Опять грипп! Сейчас дам тебе пирамидон с анальгином и чай с малиной, а завтра вызову врача.
Отец явился гораздо позже, чем обычно, и весело объяснил, мол, гнали план к концу квартала. Мать не поверила:
— А ну, дыхни! Понятно. У ребенка жар, а ты...
— В чем дело? — Тимофеич сел рядом, дохнув на меня табаком, и тоже пощупал лоб шершавой ладонью. — Нет у него никакого жара. Воспаление хитрости.
— Молчал бы!
— А жрать в этом доме дают?
— Дают. Мой руки!
От ужина я отказался и лежал, прислушиваясь к уличным звукам. Вскоре внизу, во дворе, раздался треск мотоцикла, отец выглянул в окно и с мрачным удовлетворением сообщил:
— Антонов приехал. Вроде бы у нас никто не скандалил. Пойду узнаю.
Я почувствовал в животе ледяной ужас, переходящий в дурноту, и страшное слово «колония», которое часто употребляют учителя, когда речь заходит о малолетних хулиганах, вонзилось осколком стекла в мое виноватое сердце. Мне привиделись окна с решетками и полутемный двор, где я, маленький и жалкий, одетый в полосатую робу, хожу, заложив руки за спину, по кругу с другими заключенными, как мальчик-луковка Чиполлино в тюрьме герцога Лимона. Когда я плакал от жалости к себе и к родителям, которые растили сына совсем для другой доли, отец вернулся и удовлетворенно доложил:
