— Я храню все вещи, связанные с Зинаидой Кристофоровной, — признался Пирогов. — Раньше, еще до того, как все это началось, война то есть, частенько бродил по комнатам и даже разговаривал с ней. Так мне было одиноко и тоскливо, — добавил он. — Но сейчас вот появился Юра. И Альма. Мне некогда грустить, я всегда занят.
— Да, очень красивая женщина, жаль ее. — Маренн вернула портрет Пирогову и снова склонилась к Альме, смазав рану лекарством.
— Вы чем-то похожи на нее, — неожиданно сказал Пирогов. — Даже не чем-то, очень похожи. В вас тоже благородство, бескорыстие, отзывчивость. Это черты, присущие людям с воспитанием, благородного, светлого происхождения. Не только им, и в низах встречается, конечно. Но намного реже. Там больше приземленности, расчета. Ты — мне, я — тебе. Получил услугу — изволь расплатиться. Гребут под себя, и главное — обогнать соседа, выделиться. С этим же часто соседствуют трусость, предательство. Потому всегда так важна интеллектуальная, благородная прослойка в обществе, кем бы она ни была представлена — аристократия или представители культуры, религии. Они подают пример, устанавливают правила в обществе. И низы подтягиваются. Вот ваш офицер сказал, что в Уманском лагере сидит миллион пленных красноармейцев. С офицерами и генералами. Признаться, я не знал. Я ужаснулся. — Пирогов вздохнул. — Ведь в самом деле можно подумать, глядя на это, что русские — нация трусов. Миллион пленных! Вот до чего довели страну большевики. Вы знаете, фрау Сэтерлэнд, я вырос совсем в другой России. Такая картина в той России была бы просто невозможна. Люди знали, что такое честь. Трусость, доносительство — они, конечно, присутствовали, но это презиралось. Большевики растлили народ. Они научили людей, что доносить друг на друга хорошо, за это поощряют. Каждый за себя, утопи соседа, сам выживешь. Выпустили наружу самые темные инстинкты, сколько крови пролили невинной. И вот к какой катастрофе все это привело. Миллион пленных с генералами. Конечно, люди, которых приучили быть стукачами и видеть в ближнем врага, не могут вместе защищать страну. Это настоящая катастрофа. Я все время думаю об этом. И мне горько.
— Но надежда есть, не надо отчаиваться. — Маренн закрепила бинт на ране собаки и повернулась к Пирогову. — Я это сказала Рауху. И скажу вам. Вспомните хотя бы хозяина этой овчарки. — Она погладила Альму между ушами, и собака лизнула ей руку. — Того парнишку-инструктора, который пожертвовал собой ради собаки. Я уж не говорю, ради Родины. Ради Родины — само собой. Вспомните его товарищей, вот отца Юры. — Она прикоснулась рукой к плечу притихшего мальчика. — Или тех красноармейцев, которые сейчас находятся у лесничихи в сторожке. Ведь они не трусы, они смелые и достойные люди. Просто раньше их не видно было за всей швалью, что всплыла наверх. За теми Агафонами в кожанках, о которых вы рассказывали. А в трудные времена они всегда проявляются. А Агафоны сидят в плену в яме и прячутся в тылу. Такие трудные времена не для них. И к слову, я пришла спросить вас, Иван: каковы же намерения тех красноармейцев, что они собираются делать? Сказали ли что-то лесничихе? — спросила Маренн. — Вряд ли им удастся пробиться к своим. А долго существовать в тылу противника, не имея надежного укрытия невозможно. Их обнаружат и уничтожат. Облавы все равно начнутся. Если не на мирных жителей, как планировал Олендорф, то за военными и коммунистами охотиться будут постоянно.
