После ухода из Смоленска, 16-го ноября, пережив множество опасностей, мы прибыли в Красное,[55] где нас встретили русские. Здесь французская Гвардия, с остатками армии стала у дороги и как могла отбивалась от врага. Хотя противник был намерен отступить, любые движения с нашей стороны обращали на нас его яростный огонь. Здесь большое несчастье постигло бедных раненых и больных, которых приходилось выбрасывать из повозок, чтобы сохранить их и лошадей, и которые были оставлены замерзать среди полчищ врагов, и у них, оставшихся позади, не было никаких шансов на спасение.
Здесь я внезапно услышал голос моего майора (скорее, крик, чем просто речь), совсем недалеко от себя, и тотчас отозвался.
— Господин майор, это вы?
Он посмотрел на меня и радостно воскликнул: «О, Боже, дорогой товарищ, это ты? О, как я рад встретить тебя снова! О, я так рад, что ты все еще жив!»
Я также выразил свою радость по поводу этого воссоединения, поскольку у моего командира до сих пор оставался его старый немецкий гнедой — взятый им из своего дома — и его денщик со своей лошадью тоже был рядом с ним. Тогда майор спросил меня, при мне ли его кофе и сахарная голова? К сожалению, я должен был ответить, что однажды, когда я спал у изгороди в сгоревшей деревне, на меня напал отряд гвардейских кирасир и отобрал у меня мешок с сахаром и кофе, и я едва не лишился своей лошади. Я отдал им все, а потом перешел в другое место, где нашлось немного соломы, которой моя лошадь могла утолить свой голод. Я спал на мягком, не обледеневшем месте. Перед отъездом я понял, почему мне было так мягко и тепло — я увидел мертвого человека, незамерзший живот которого и послужил моей хорошей постелью.
— И я продолжил мой путь, майор, не надеясь вновь встретиться с вами.
— Это не имеет значения. Я рад, что ты снова здесь, — ответил майор.
Генерал Ней, о котором никто ничего не знал, командовал арьергардом. Он пробивал себе путь прямо через нас. Тем не менее, его силы уже наполовину иссякли. Марш должен был продолжаться, так что звуки сабельных ударов и страшной ружейной стрельбы доносились до нас отовсюду. Казаки атаковали армию со всех сторон. Мы подошли к Дубровно, колонна беглецов была настолько плотной, что их обычно уничтожали в наиболее узких и трудных местах, таких как болота, реки и мосты. И снова мой майор и я разошлись и потеряли друг друга. Опознать друг друга мы могли только по голосу, не иначе. Каждый солдат был закутан в меха, какие-то лохмотья и куски ткани, они носили круглые и крестьянские шапки, а на многих были похищенные из церквей рясы. Мир, казалось, перевернулся вверх тормашками. Да и мне, порядком, осточертел мой шлем, в котором я был с самого начала отступления. Я надел на голову круглую шапку, обвернул ее кусками шелка и муслина, а ноги обмотал драпом. Я был в двух жилетах, поверх этого дублета надел огромный русский тулуп, который в Смоленске я взял у одного русского в обмен на свою собственную шинель, и во всем этом я завернулся в кусок толстого меха. Я был так плотно закутан, что снаружи были видны только глаза, да еще имелось отверстие, через которое я мог дышать. Время от времени мне приходилось очищать себя от кусков льда, в который моментально превращался пар моего дыхания.
