За те два дня, что мы находились в Смоленске, русские продвинулись и ждали нас в Минске. Все обратились в бегство. Пушки сбросили в реку. Госпитали оставили врагу, и по слухам, их сожгли вместе с находившимися там ранеными. Это вполне логично, если принять во внимание обращение с пленными русскими, ибо, когда мы были победителями, мимо нас проходили целые колонны пленников, и тех, кто из-за слабости отставал или падал, идущие позади конвоиры убивали выстрелом в голову, так что их мозги разлетались кусочками во все стороны. Поэтому, каждые пятьдесят-сто шагов, я видел расстрелянного, со все еще курящимся дымком у его головы. Правда, некоторым пленникам удавалось спастись.
Теперь, когда наш марш продолжился, я должен был бросить свои сани и переложить свой багаж на лошадь, на которой я также часто ездил в течение дня. В тот день сильно похолодало, и дорога стала гладкой, как стекло, поэтому многие лошади падали и более не поднимались. Так как мой конь был местной породы, и у него не было подков, он всегда мог помочь себе в случае падения. Он даже умел — когда нам надо было спуститься с холма — присаживаться на круп и вытягивать передние ноги вперед, и таким образом мы спокойно съезжали вниз, и мне даже не приходилось покидать седла. Другие немецкие лошади, хотя и подкованные, полностью стирали себе их на совершенно гладком льду, и по этой причине не могли не падать, а подковать их снова было нечем и некому.
Я все еще не встретил своего майора и уже твердо верил, что он, наверняка, погиб. Я очень осторожно ездил на своей лошади по ночам, когда ясно был видны пылающие деревни, где я мог найти ржаной соломы для лошади и зерен для себя. Частенько мне этого не удавалось на протяжении четырех или пяти дней, но мой «Goniak»[54] был спокоен, ведь иногда ему удавалось съесть немного старой соломы оставшейся после бивуака, или от крыши сгоревшего дома, и мне не казалось, что он похудел. Если ночью требовалось немного отдохнуть, я выступал в роли своеобразного хлева для него. Я всегда привязывал конец уздечки к своей руке или ноге, так что мог пресечь любые попытки его украсть. Я укладывался прямо у его ног, и когда у него было что поесть, он так усердно работал челюстями, что еда исчезала за секунды. Если же у него ничего не было, он сопел и фыркал на меня. Ни разу своим копытом он не прикоснулся ко мне. В лучшем случае, немного прижимался к меху. Если бы вы не привязывали к себе свою лошадь, ее бы моментально украли.
