Мама сказала, можно не прощать Ирку, но можно и простить. Ведь я и сама несовершенна, все несовершенны, и даже она. Так и сказала: «Даже я несовершенна». Я молча ела торт.
И вдруг она стала кричать: «Нельзя быть белой вороной, ты идиотка, что не понимаешь!» — так что я начала плакать и не успела доесть торт.
Хорошо бы родиться не у нее. Хорошо бы родиться в нашей семье, но не у нее.
А, к примеру, у моей прабабки-аристократки… той, что в начале 30-х перелицовывала свою соболью шубу до пят соболем вниз, чтобы зимой стоять в соболе в очередях. Я представила себя в каком-нибудь 1931 году: зима-зима (зимой легко представить себя в прошлом веке в шубке, а летом не понятно, что на тебе надето), выхожу во двор дома, и старый дворник, служивший еще у моего деда, сметает снег с соседского «мерседеса»… то есть эмки. И говорит мне: «Здравия желаю, ваше сиятельство». Я оглядываюсь и прикладываю палец к губам «тсс!». Быть аристократкой, генеральской внучкой опасно: арестуют и расстреляют или вышлют из Ленинграда со всеми людьми «нашего круга» в кировском потоке[24]. Живи потом в Сибири или в Средней Азии, без Эрмитажа и филармонии! Но, конечно, и пролетарской девчонкой в беретке не хочется быть. Мне берет не идет, голова делается плоской.
Вообще я легко могу представить себя кем угодно — Наташей Ростовой, Джейн Эйр, Элизабет Беннет, но тут же становится так грустно, что только держись, как будто нарушается собственное равновесие счастья и несчастья. Иногда я представляю себя Алексеем Ягудиным. Представила и — вжик — оказалась на катке, на тренировке. Лед, лед, лед, и все.
Я уж этой зимой не успею покататься на коньках.
Письмо Алисы
Дорогая Рахиль,
и вот последние записки Художника. Почему записи оборвались? Арестовали мальчика или выслали… Очень грустно.
ЗАПИСКА 5
На Фонтанке у дома купца Толстого он шепчет мне: «Как спастись?.. Мне так больно, что хоть кричи… Места себе не нахожу, такая тоска, а спасение только Alice…»
Алиса Ивановна называет Кондратьева[25] «Кондра», «Кондрашка» и «мой верный раб». Кондратьев называет ее Alice и в разговоре со мной «моя любимая Alice» и «моя любимая фея».
Павел Михайлович шептал мне: «Не могу поверить, что кто-то станет ей нужнее и ближе, чем я, это дико, нелепо…»
Я изумленно на него посмотрел. Он остается помочь Цецилии Карловне мыть посуду, ходит на рынок за мясом для Хокусавны, моет в ванной собак (я делал все то же самое из нежной привязанности к Цецилии Карловне, а он из любви к Alice). Что он имеет в виду? Что кто-то станет больше помогать Цецилии Карловне, лучше мыть собак?
