Был один случай, когда оба закончили свои упражнения, а мне самому так надоело сидеть в воде, что я решил пойти за ними в мужскую раздевалку. Когда я вошел, они уже сняли мокрые купальные костюмы и уселись на противоположных концах деревянной скамьи с белыми полотенцами на плечах. И по-прежнему говорили, говорили, говорили. Помню, что Льюис обхватил руками колено, задрав его заметно выше второго и болтая ногой над цементным полом. Он сидел с таким небрежным видом, будто был одет и находился, например, в зале заседаний своего городского офиса. Пока они говорили, я подошел к ним еще ближе, ведь моя одежда лежала в шкафчике сразу за скамьей, на которой они сидели. Они продолжали говорить, не замечая своей наготы и того, что я довольно нетерпеливо переминаюсь перед ними. Когда я думаю о близости их дружбы, часто вспоминаю именно этот день. Отцу тогда еще не было сорока пяти, а Льюису Шеклфорду — хотя он уже стал главой собственного инвестиционного банка, нареченного враждебными газетами финансовой империей, — не больше тридцати пяти. Их «стальной разум» — как отзывались дружественные газеты — и кипучая энергия наверняка были на пике, а тела все еще были телами молодых мужчин в расцвете сил (отца в футбольной команде Вандербильта прозвали Черным Карвером — и никогда еще его волосы не казались чернее, чем на контрасте с нагим белым телом в тот день в раздевалке). Неудивительно, что я часто вспоминаю их такими, как тогда, в раздевалке франклинского бассейна, голых и совершенно расслабленных в компании друг друга. Словно сюда их поместил вместе какой-то наивный художник, желая представить противоположности человеческого характера, — или так уж мне казалось в ретроспективе, когда я уже стал старше, чем был каждый из них в тот день. У отца все еще были широкие плечи и узкие ребра лефт-энда из футбольной команды. Никакого намека на брюшко, мускулы предплечий — твердые и округлые как никогда. Длинное угловатое тело Льюиса Шеклфорда было ненамного более мускулистым, чем у моего брата Джорджи в раннем подростковом возрасте. По какой-то причине я особенно отметил длинные голени Льюиса, его длинный прямой нос и веснушчатые плечи — слегка округлые, почти девчачьи.
Даже когда они оба наконец заметили мое присутствие, они не сменили расслабленной позы и не прекратили разговора. Отец только показал левой рукой, чтобы я переступил через скамейку к своему шкафчику. Тогда он смотрел на меня голубыми глазами так, будто не видел. Голубые глаза рассеянно глядели из-под копны черных волос, еще сверкающих от влаги. И точно так же на меня взглянул Льюис Шеклфорд. Его карие глаза всегда казались пронзительными — думаю, из-за длинного носа. Он смотрел из-под тяжелых черных бровей и почти ненормально большого лба. Думаю, в тот день я впервые заметил, как поредели его светлые волосы — хотя я уверен, что тем летом ему исполнилось только тридцать пять, — и как далеко забрались залысины на широком и высоком лбу.
