он о чем-то знать, если все действие драмы маленького мальчика происходило не в стенах дома и даже не в границах небольшого поместья рядом с Франклин-Пайк, а на мероприятиях для молодежи — ежегодной конной выставке и в танцевальных классах мисс Сесилии Райт. Как
мог он понимать разочарование и шок, которые постигли мальчика, когда так резко был прерван важный пубертатный период? Как мог он все это знать, если он был тем, кем был — или, вернее, как раз не был: умным и чутким человеком, который может оглянуться на собственное отрочество и благодаря этому понять, что переживает его сын? В ту ночь я нашел свою ошибку — свою ошибку в нынешнем, зрелом понимании человеческой натуры: как при общении с отцом в том юном возрасте тринадцати лет, так и впоследствии я подавлял свои чувства. Не находил в себе сил, чтобы возразить ему. (Но знал, что должен был найти и своевременно заговорить вслух, чтобы теперь забыть всю эту кажущуюся несправедливость. Возможно, в конфликтах с
собственным отцом он давно подал смелый голос и
забыл о них. В этом и есть суть взросления сына.) И все же разве мать не учила меня с самых ранних лет, которых я даже не помню, и не подсказывала даже в период предательства мистера Шеклфорда и нашего переезда, что мой гражданский и христианский долг — подавлять чувство протеста? Этому нас учила мать. Разве не из-за нее я подавил свой назревающий бунт? Мать, бабушка, да вся наша культура учила не возражать против авторитета — мистера Джорджа Карвера. И это я виноват, что воспринял их поучения настолько буквально. Только мой брат Джорджи с этим не согласился. Джорджи делал вид, но пошел своим путем… А я, как и отец с матерью, ошибался из-за человеческих недостатков и слабого взаимопонимания. Надо было еще в молодости заявить о своей обиде, возразить против того, что считал родительской несправедливостью, а потом забыть все это навсегда. Но раз я не забыл тогда, мне необходимо завершить этап созревания хотя бы теперь и забыть старые конфликты.
Не знаю, смог бы я так легко прийти к этому выводу, если бы не почувствовал одиночество в отсутствие Холли. Но, так или иначе, менее твердым и глубоким мое убеждение не стало. Я знал, что после того, как защищу отца от сестер, должен приобщить этих взрослых женщин к своему мировоззрению, чтобы они тоже забыли обиды на родителей. «Забыть, забыть», — повторял я про себя, словно чтобы больше убедить себя перед встречей с Бетси и Жозефиной. Я решил, что сестры обязаны принять мою доктрину забвения. Прощать, разумеется, уже слишком поздно. А месть — не выход. Я скажу Бетси и Жозефине, что прощать и мстить — это прерогатива Господа. Наша прерогатива — забыть все обиды молодости и детства, чтобы стать по-настоящему взрослыми людьми. Лучи моего нового прозрения осветили все вокруг. Мое рвение было так велико, что я почти забыл о том, что до сих пор не знаю, как собираются действовать Бетси и Жозефина или какие меры потребуются от меня для защиты престарелого отца. А его все же нужно было сперва защитить, прежде чем начинать усилия по просвещению и обращению будущих гонительниц.
