В зале раздался смех и аплодисменты.
— Вы, Пётр Фадеевич, не доверяете машинам и, стало быть, не верите в них. Инженер, не верящий в машины! Экий пердимонокль! Но Пётр Фадеевич не только не верит в машины, не понимает их, он не понимает и новую роль машин. Они больше не просто разумные помощники в его физических, так сказать, животных делах — перемещении в пространстве, труде или даже в убийстве представителей своего биологического вида. Они помогают ему в его сугубо человеческих функциях. Машины гуманизировались! И речь даже не просто об общении или получении информации — для этого достаточно телефона и типографского станка. Они хранят наши жизни. Наше существование вне самих себя происходит с помощью машин. Вы пишете про себя в бюллетенях, эти записи — то, как вы хотите, чтобы видели вас. Это вы вне себя. Благодаря машинам вы существуете.
Это не значит, как думают некоторые, будто машины стали выше людей. Они — плод нашего разума. Наш разум создает их, и они существуют постольку, поскольку он позволяет им существовать. Они — свидетельство его торжества! А вы, Пётр Фадеевич, хотите лишить нас этого торжества, свести машины — к механизму по переключению стрелок.
Речь Фещенко потонула в овациях. О том, чтобы поддержать письмо, не было и речи. Толоконников почувствовал, как кровь прилила к голове, лицо стало красным, не хватало воздуха, и идеальные стальные конструкции транссибирских мостов вдруг утратили свою разумность, начали крениться, наваливаться на него, он сильно потянул галстук, заколотая в него золотая булавка глубоко проткнула кожу, и на белой накрахмаленной рубашке выступило кровавое пятно.
Инженер опустился на стул. Больно было от позора и предательства, которое он пережил, но мысль, что ему не удалось спасти 2-й резервный цех, машины будут оттуда изъяты и никто не подстрахует от ошибки, ранила больнее. Катастрофа представлялась ему неизбежной. Искореженные рельсы, падающие на улицы паровозы, раздавленные ими люди, лошади, поваленные фонари и деревья, растекающаяся по панелям и булыжникам кровь.
— Не расстраивайся, Пётр Фадеевич, тебе катастрофу все одно было не остановить.
Инженер поднял глаза. Перед ним стоял начальник движения Московско-Виндаво-Рыбинской железной дороги, его старинный друг по Институту путей сообщения Миша Шанц-Щербаков.
— И ты за них, Миша? — отрешенно спросил Толоконников.
— С чего бы мне быть за них? — хмыкнул Шанц-Щербаков. — Они — дети, увлеченные новой игрушкой, и, как всякие дети, считают своих отцов дураками. У них, видишь, гуманизация машин. А у меня только 2,5 тысячи верст путей с полутысячей паровозов, загруженных военными перевозками так, что, случись самому царскому поезду ехать в ставку вне заранее согласованного расписания, он встанет где-нибудь под Дном на пару суток. Но вот скажи: допустим, машины первого и второго цехов обсчитывают алгоритм по-разному, что тогда?
