— И что же вы предлагаете?
— Мы хотим открыть людям глаза. Мы говорим им: не позволяйте машинам подменять мир вокруг вас. Если каждый день к нам будет приходить хотя бы один человек, и он расскажет правду хотя бы двоим, а каждый из них — еще двоим и так далее, много через год люди в Петрограде победят машину. ЭМАС останется, но будет не более чем удобным средством сношений. Как подзабытый уже телефон. Так что же… вы с нами?
За свою полицейскую карьеру Зубатов видел много таких организаций. В некоторые по молодости он входил сам. Потом, уже будучи начальником, вникал в их жизнь по рапортам секретных агентов и филёров. То, что было сейчас перед его глазами, укладывалось в общую схему и не представляло интереса. Но слова Хрулёва про ЭМАС звучали любопытно. А главное — здесь была барышня с глазами Ани.
— Я, конечно же, с вами, любезный Егор Петрович, — сказал Зубатов.
Хрулёв уже мало походил на рабочего: пострижен был как лондонский клерк, коротко на пробор, и носил костюм, хоть и сидящий пока еще мешковато, с галстуком и часами в жилетном кармане.
К 10 часам вечера из пакгауза стали расходиться: те, кто жили на своих квартирах, — домой, а кто ночевал тут — перебирались на жилую половину. Зубатов оставался — он ждал, чтобы пошла Ольга. И когда она, накинув макинтош, потому что на улице шёл мелкий дождь, вышла за дверь, он поднялся следом.
— Далеко ли вы живете? — Зубатов нагнал Ольгу.
— Я? Я живу здесь, в пакгаузе. Просто вышла погулять.
— А прежде?
— Прежде? Прежде я не помню. Да и ни к чему это.
По темному двору Варшавской товарной станции они шли к ярко освещенному фонарями Обводному каналу. Только в лужах между шпалами и непонятно как проросшими в этой засыпанной угольной крошкой земле клочками травы иногда отражался свет недалекого города. Черным силуэтом перед ним поднималась церковь Общества распространения трезвости, колокольней своей напоминавшая графин с водкой.
Сам канал, несмотря на поздний час, ревел моторами, ломовиками, трамваями, баржами и патефонами-автоматами пивных. Под фонарем пьяный мастеровой поносил матом жену и силился ударить её, но, не удерживаясь на ногах, падал, потешно размахивая руками и расшибаясь в кровь о грязную мостовую. Собравшаяся вокруг них толпа маклаков, проституток, вокзальных попрошаек, китайцев и прочего сброда хохотала, а баба, жена мастерового, выла, одновременно и тщась увести мужа с этого позора, и страшась попасть под его кулаки. Вскоре позор, однако, кончился — толпа заскучала от одноообразия происходившего и переместилась к другому фонарю, где начинал кликать юродивый. Увидев, что ему удалось заполучить внимание публики, он забился в конвульсиях еще сильнее, принялся кататься по булыжникам, нимало не смущаясь опасностью угодить головою в лошадиную кучу, и стал пророчествовать о скором падении Петрограда, последующим в семь дней за смертью царевича. Баба подхватила уснувшего мастерового, взвалила на плечо, не боясь замазаться его кровью, и потащила домой, в свою теплую постель.
