В конце июля, в самую жару, под Финляндским железнодорожным мостом, спрятавшись за широкую железобетонную его опору, Зубатов дрожащими от возбуждения пальцами расстегивал бесконечный ряд мелких пуговиц на её блузе, а Аня улыбалась, покусывая губу и запрокинув голову, совсем ему не помогая.
Агитационная работа не давала результата, и Зубатов даже не понял, как пришло понимание необходимости террора. В кружке ничего не обсуждали — и без слов выходило, что стрелять должна Савицкая. Она, бесспорно, была лучшей. Все занялись подготовкой к покушению, и происходило это так буднично, как будто речь шла о доставке нового транспорта листовок из Финляндии или установке подпольной типографии. И Зубатов тоже включился в общее дело, горячо обсуждал сначала, кого именно следует убить, а потом участвовал в слежке, установлении маршрута и графика. И встречи с Аней были прежними, и она всё так же закусывала губу.
Но однажды утром Зубатов вдруг осознал, что покушение, к чему бы оно ни привело, будет для Анны концом. Два дня ходил он, пораженный этой мыслью. Не ел, не видел ничего вокруг себя, наталкивался на прохожих и каким-то чудом избежал падения под трамвай, так что вагоновожатый, успев затормозить, даже оставил своё место и выскочил на улицу, намереваясь его вздуть.
— Аня, — сказал Зубатов, глядя в пол, когда они были вдвоем. — Так ведь это же конец. Совершеннейший, неминуемый конец.
— А? Ты о чём, Серёженька? — она действительно не поняла.
— Ну как же. Ну вот об этом, что мы задумали. Ведь тебе же конец.
— Ах, ты об убийстве великого князя? Так ведь это же надо. Какой ты глупый, Серёжка! Читаешь, читаешь книги — а всё без толку. Как же иначе? Сам ведь видишь. Но что думать об этом вперед!
Она вытянулась на кровати, и волосы её растрепались по подушке.
Зубатов остался сидеть на стуле.
Он и сам понимал, что говорит вещи совершенно недопустимые, которые могут разом опустить его в глазах Ани в самую гущу обывательского класса, перечеркнуть всё то, ради чего они вместе жили и трудились. Но и сил не сказать у него не было.
— А как же мы? Как же я без тебя?
Аня поднялась на кровати. Зубатов думал, что она сейчас отчитает его, как школьника, и может быть, даже выгонит.
— Серёжка, Серёжка, — она подошла, обхватила его голову и прижала к своему голому животу. — Какой же ты еще ребенок! От маминой сиськи оторваться не можешь. Надо вырастать. Вырастать.
Всю ночь он, и правда как ребенок, плакал на её плече. Впоследствии Зубатов часто думал — что чувствовала в этот момент Аня? Колебалась ли? Был ли у него шанс удержать её от задуманного? И надеялся, что не колебалась, потому что на виселицу нужно идти с твердым осознанием правильности всего сделанного — иначе это совсем страшно.
