Вы спаслись сами — так теперь идите и спасайте других. Открывайте им глаза. Рассказывайте, что их счастье — на самом деле несчастье. Идите по улицам и несите правду. Торжествуйте над ними: они выбросили вас, а вы оказались лучше их, вы поняли обман города и избавились от него. Вы лучше настолько, что готовы протянуть руку помощи тем, кто плевал в вас. И когда наша правда захватит город, лжерай рухнет!
Вдохновленные Хрулёвым, а еще больше — осознанием своего превосходства, из изгоев, людей с поломанными судьбами ставшие цельными, со смыслом существования, они каждый день шли по улицам Петрограда. Караулили у покойницких на вокзалах, где женщины в черных платьях встречали своих возвращавшихся с фронта любимых, у публичных аппаратов ЭМАСа, искали в толпе, собиравшейся вокруг каждого юродивого или кликуши, ждали у ночлежных домов и просто вглядывались в лица прохожих, ловя отрешенные взгляды и покрасневшие, заплаканные глаза. У музыкальных автоматов поджидали тех, кто заказывал «На сопках Маньчжурии». Почему именно её — никто не знал, но замечено было, что с такими всегда что-то получается.
Когда Зубатова, как и любого новообретенного, привели в пакгауз, он сразу же вспомнил атмосферу многочисленных виденных им революционных кружков. Всё было ему знакомо, еще даже не слыша ничьих слов, он мгновенно дал Хрулёву кличку Предводитель, очкастому чиновнику — Канцлер, выделил из толпы нескольких «сотников», и только Ольга заставила его запнуться. Все вокруг относились к ней благоговейно, но это было не отношение к «мамке», которая требует себя уважать, а к ребенку. Так монахини или старые девы опекают случайно и временно оказавшегося у них на руках малыша, а он, ничего от них не требуя и даже не очень понимая происходящее, без всякой задней мысли принимает их заботу. Ольга повернулась в его сторону, безразлично, как и на всех прочих, посмотрев, и он на мгновение заглянул в её глаза.
Они были бледного, чистого голубого цвета, которые он прежде видел лишь однажды, у курсистки Женского медицинского института Ани Савицкой. Зубатов познакомился с ней в квартире у каких-то общих знакомых в доме с высокой башней на Среднем проспекте и с тех пор, когда ему случалось бывать на Васильевском острове, всегда обходил этот дом за квартал. Ей было уже 25 лет, ему только 19, он любил её без памяти, а она состояла в революционном кружке и брала его с собой.
Вместе они ходили за Невскую заставу, в выстроившиеся вдоль Шлиссельбургского тракта барачные казармы рабочих Обуховского и Александровского заводов. Сначала ехали на трамвае, а потом шли пешком, пробираясь через грязные лужи, в которых ползали голопопые дети, между развешанного на веревках сырого штопанного белья. Разговаривали с товарищами, они сначала подозрительно смотрели на Аню, на мягкую гладкую кожу её пальцев, так не похожую на их собственные пятерни и лапы их баб. Но она была страстной, её глаза горели, и они кивали головами, соглашались, оглаживая усы, прятали за пазуху напечатанные на папиросной бумаге прокламации. Какой она была умной! Зубатов заучивал Кропоткина страницами — лишь бы быть ей ровней. Возвращались обратно в город поздно, светлыми летними ночами, когда все фабрично-заводские спали мертвым сном и только по Неве, дождавшись разведения мостов, сновали и выли пароходы.
