Мои ноги коснулись пола, и я увидел рядом с собой Дэвида и Федрию. Мы стояли полупригнувшись в какой-то огромной комнате. Федрия в тот день выглядела необычайно хорошо, но почему-то была напряжена и нервно кусала губы. Где-то закричал петух.
— Как думаешь, где он прячет деньги? — спросил Дэвид. В руках он держал набор инструментов.
Федрия, которая, похоже, ожидала, что он скажет что-то другое, а может просто в ответ на свои мысли, прошептала:
— У нас уйма времени. Мэридол покараулит.
Мэридол была одной из девушек, игравших с нами в пьесах.
— Ага, если не убежит. Так где, по-твоему, деньги?
— Точно не здесь. Скорее всего, внизу, за офисом, — она выпрямилась и медленно пошла вперед. Она была одета во все черное — от балетных туфелек до черной ленты, стягивающей ее черные волосы. Черная одежда изумительно подчеркивала ее белые руки и лицо, так что карминовые губы казались одиноким мазком краски, оставленным по ошибке. Мы с Дэвидом двинулись за ней.
По полу на расстоянии друг от друга были беспорядочно расставлены плетеные клети, и, когда мы проходили мимо, я увидел, что в каждой из них сидит по птице. Но едва добравшись до противоположной стороны комнаты — до лестницы, уходившей вниз через люк, — я понял, что птицы в клетках — бойцовые петухи. Столб света из слухового окошка добрался до одной из клеток, и запертый в ней петух встал, потянулся, вытаращил свирепые красные глаза и распустил яркое, как у попугая макао, оперение.
— Скорее, — поторопила Федрия. — Дальше собаки, — и мы последовали за ней вниз по лестнице. Этажом ниже творился ад кромешный.
Собаки сидели на цепях в одиночных стойлах с широкими проходами между ними и высокими перегородками, чтобы псы не могли видеть друг друга. Бойцовые псы всех мастей и пород, от десятифунтовых терьеров до мастиффов размером с небольшую лошадь, жестокие звери с бесформенными, как наросты на старых деревьях, головами, и челюстями, способными разом перекусить обе ноги человека. Шум от лая стоял невыносимый, и, пока мы спускались по лестнице, он сотрясал нас подобно какому-то плотному вязкому веществу. Оказавшись внизу, я взял Федрию за руку и жестами (потому как, где бы мы ни были, находились мы там без разрешения) дал понять, что нужно сматываться. Федрия покачала головой и что-то тихо прошептала, но я ничего не понял, даже когда она повторила это, выразительно шевеля губами, и тогда, смочив палец, она написала на пыльной стене: «Они всегда так лают — на уличный шум, на что угодно».
