Как я и говорил, наш театр проработал до самого конца лета и дал последнее представление, когда на сцену, словно пожелтевшие надушенные письма из подброшенного в небо чемодана, уже опадали первые листья. Опустился занавес, мы, собственноручно написавшие и сыгравшие все пьесы сезона, вышли на поклон, и после того, как стихли последние аплодисменты, оказались вымотаны настолько, что смогли лишь смыть грим, переодеться и вместе с последними зрителями выбрести по темным, обросшим кустарником тропкам парка на улицы города и разойтись по домам. По возвращении я готовился вернуться к своим обязанностям у главного входа, но в фойе меня уже поджидал лакей и сопроводил прямиком в библиотеку, где отец кратко объяснил, что поздние вечерние часы должен посвятить делам, и поэтому решил поговорить со мной (как он выразился) пораньше. Выглядел он усталым и больным, и, пожалуй, именно тогда мне впервые пришло в голову, что в один прекрасный день он умрет и я обрету, наконец, богатство и свободу.
Разумеется, я не помню, что говорил под действием наркотиков тем вечером, но сон, который мне приснился впоследствии, запомнился мне так живо, как если бы я проснулся от него сегодня утром. Я плыл на корабле, белом корабле вроде тех, что тащили упряжки волов, да так медленно, что их острые носы вовсе не разгоняли зеленых вод паркового канала. Я был единственным членом команды и единственным живым человеком на борту. На корме, ухватившись за огромное рулевое колесо, стоял труп высокого худого мужчины. Труп держался за колесо так бессильно, что казалось, именно оно поддерживает и направляет его, а не наоборот. Его лицо, когда он повернулся ко мне, оказалось лицом с экрана мистера Миллиона. Как я и говорил, оно очень напоминало отцовское, но я знал, что мертвец у штурвала — не он.
Я пробыл на корабле очень долго. Казалось, мы дрейфуем по ветру всего в несколько баллов, но он постепенно усиливался. Когда ночью я поднимался на реи, — мачты, рангоуты и остальной такелаж дрожали и пели на ветру, белые паруса один за другим вздымались надо мной, и один за другим простирались вниз, а спереди и сзади высились облаченные в белое мачты. День за днем я работал на палубе, а летящие брызги насквозь пропитывали рубаху и оставляли на досках пятна, похожие на слезы, которые быстро высыхали на солнечном свету.
Я не помню, чтобы когда-либо наяву бывал на таком корабле, но, возможно, в младенчестве все-таки бывал, потому что его звуки — скрип мачт в гнездах, свист ветра в тысяче канатов и грохот волн о деревянный корпус — казались такими же живыми и настоящими, как звуки смеха и звон разбитого стекла над головой, которые я слышал в детстве, когда пытался уснуть, и как рев горна из цитадели, что иногда будил меня по утрам.
