А когда стало ясно, что денег, вырученных за первую пьесу, не хватит на костюмы и декорации для следующей, именно Федрия предложила во время будущих представлений ходить по рядам и собирать пожертвования, а толчея и суматоха позволяли совершать мелкие кражи для пользы нашего общего дела. Впрочем, большинство людей были достаточно умны, чтобы не брать с собой на вечернее представление, в темном парке, больше денег, чем необходимо для покупки билетов и, может, стаканчика мороженого или бокала вина во время антракта. Таким образом, независимо от того, насколько нечистыми на руку мы были, прибыль наша оставалась скудной, и вскоре мы (особенно Дэвид и Федрия) принялись обсуждать возможность более рискованных и прибыльных авантюр.
Примерно в то же время, как следствие непрерывного и усиленного зондирования отцом моего подсознания, жестоких и почти еженощных допросов, смысл которых мне оставался неясен (а испытывая это на себе так долго, я почти перестал задаваться этим вопросом), я стал все чаще и чаще страдать от пугающих потерь контроля над сознанием. Большую часть времени, по словам Дэвида и мистера Миллиона, я вел себя хоть и необычайно тихо, но вполне естественно, а на вопросы отвечал пусть и отстраненно, но разумно, однако затем в районе полудня ни с того ни с сего я приходил в себя, изумленно таращился на знакомые комнаты, на лица, среди которых оказался, и совершенно не помнил, как просыпался, одевался, брился, завтракал и выходил на прогулку.
И хотя я любил мистера Миллиона все так же сильно, как в детстве, но после нашей беседы, в ходе которой узнал истинное значение символов на его боку, я уже не мог относиться к нему так, как прежде. Я всегда помнил, как помню и по сей день, что личность, которую я любил, умерла задолго до моего рождения, и что общаюсь я лишь с ее копией — не более чем математической моделью, реагирующей на человеческую речь и действия так, как это делал бы мой прадед. Я никогда не мог понять, обладает ли мистер Миллион самосознанием настолько, чтобы это давало ему право говорить: «я думаю», «я чувствую». Когда я спросил его об этом, он смог объяснить только то, что и сам не знает ответа, и за неимением образца для сравнения, не может с уверенностью сказать, являются его мыслительные процессы настоящим сознанием или нет. И, естественно, я не мог знать, был его ответ результатом глубочайших раздумий человеческой души, каким-то образом выжившей в пляшущих абстракциях симулятора, или же, вызванный моим вопросом, ответ просто выдавался в виде фонограммы.
