Он замолчал ненадолго, и я снова спросил:
— А связанные симуляторы?
— Когда симулятор встраивают в человекоподобное механическое тело, его соединяют — «связывают» — с удаленным ядром, потому что даже самое компактное ядро на миллиард слов нельзя сделать даже приблизительно таким маленьким, как мозг человека, — он снова замолк, и на мгновение его лицо распалось на мириады сверкающих точек, кружащихся подобно пылинкам в луче солнечного света. — Прости. Впервые ты готов слушать, а я не готов продолжать лекцию. Когда-то давным-давно, прямо перед операцией, мне сказали, что мой симулятор — я — в определенных ситуациях сможет поддаваться эмоциям. До сегодняшнего дня я был убежден, что мне лгали. — Я хотел остановить его, но он выкатился из комнаты прежде, чем я смог оправиться от удивления.
Следующий час и даже больше, я сидел, вслушивался в шум дождя и размышлял о Федрии и словах мистера Миллиона. Все это перепуталось с вопросами, которые задавал отец ночью ранее — вопросами, которые, казалось, отнимали у меня ответы и оставляли внутри лишь пустоту, и в той пустоте начинали мелькать сны о заборах, стенах и скрытых рвах ha-ha[21] с подпорными стенами, которые заметишь только перед тем, как свалишься в них. Однажды мне приснилось, что я стою внутри мощеного двора и окружают меня коринфские колонны, да так плотно, что не протиснуться, и в том сне я был ребенком трех-четырех лет. После нескольких попыток протиснуться между колоннами я заметил, что на каждой вырезано слово — единственное, что запомнилось мне, было carapace[22], — а двор на самом деле вымощен не брусчаткой, а погребальными табличками вроде тех, что вмурованы в полы некоторых старых французских церквей, и на каждой выгравировано мое имя, но с разными датами.
Этот сон преследовал меня, даже когда я думал о Федрии, а когда горничная принесла горячей воды — в то время я уже брился дважды в неделю, — я вдруг обнаружил, что крепко сжимаю лезвие бритвы, и порезался им так глубоко, что кровь струится по моей пижаме и стекает на постель.
***
Когда спустя три-четыре дня я вновь увидел Федрию, она уже с головой погрузилась в новый проект, в который втянула и нас с Дэвидом. Это была ни больше, ни меньше, а самая настоящая театральная труппа, состоящая по большей части из девочек ее возраста, которые собирались на протяжении всего лета играть пьесы в естественном амфитеатре парка. А поскольку труппа эта состояла в основном из девочек, актеры-мальчики пользовались большим спросом, и вскоре мы с Дэвидом обнаружили себя глубоко вовлеченными в процесс. Пьеса была написана комитетом актерского кружка, и ее действие — неизбежно — вращалось вокруг утраты политической власти первыми франкоязычными колонистами. Федрия, чья лодыжка не успевала срастись к премьере спектакля, должна была играть дочь-калеку французского губернатора, Дэвид — ее возлюбленного (бравого капитана шассёров), а мне досталась роль самого губернатора, которую я охотно принял, потому что она была не только намного лучше роли Дэвида, но и предоставляла широкие возможности для проявления отцовской любви к Федрии.
