***
Невероятно! Вы никогда не догадаетесь, где я! Ну давайте же — количество попыток не ограничено.
Дурость, конечно, но дураком я себя и чувствую, так почему бы и нет. Я вернулся в прежнюю 143-ю, в свою старую камеру над землей, с матрасом, одеялом и светом, льющимся через окно, — пусть даже оно не застеклено и по ночам здесь очень холодно, для меня это почти дворец.
И уже спустя час после того, как меня привели, Сорок-седьмой принялся настукивать по трубе. До него донеслись слухи о моем возвращении, и он передал мне свои поздравления. Он сказал, что эта камера пустовала все время, пока меня не было. Суповую кость, которой пользовался раньше, я потерял, поэтому как смог ответил костяшками пальцев. Узник в соседней камере тоже узнал, что я вернулся, и снова начал скрестись и колотить по стене, но он по-прежнему не выучил код, либо же он использует какой-то другой, расшифровать который я бессилен. Его звуки настолько разнообразны, что подчас я задаюсь вопросом, а не пытается ли он этими шумами имитировать речь.
***
На следующий день. Означает ли это, что меня собираются выпустить? Вчера меня накормили лучшим обедом за все время моего заключения — наваристым фасолевым супом с кусочками настоящей свинины. И напоили чаем с лимоном и сахаром в большой жестяной кружке. Сегодня утром принесли молоко и хлеб, а после отвели в душ вместе с пятью другими заключенными и даже выдали средство от насекомых для моих волос, бороды и паха. У меня теперь другое одеяло, почти новое и чистое — куда лучше прежнего. Я пишу это, набросив его на плечи. Не потому, что мне холодно, а потому, что я хочу его чувствовать.
***
Очередной допрос проводил не Констан, а человек, которого я раньше не видел. Он представился господином Иависом[68]. Довольно молодой, в опрятной гражданской одежде. Он предложил мне сигарету и сказал, что, разговаривая со мной, рискует заразиться тифом — видел бы он меня до того, как я принял душ. Когда я попросил второе одеяло и еще бумаги, он показал мне несколько исписанных мною страниц и посетовал на то, что придется приложить немало труда, чтобы разобрать мои каракули. Поскольку я знал, что в них нет ничего опасного для меня, то предложил ему снять фотокопии, если вдруг потребуется (а он сказал, что это не исключено) отправить их кому-нибудь рангом повыше. Вот только не думаю, что мне стоит показывать им то, что я пишу сейчас. Я пускал воображение в свободный полет, когда писал о своей жизни с родителями на Земле — по правде говоря, я подумываю над тем, чтобы сочинить повесть, ведь сколько прекрасных книг было написано в тюрьмах — эти страницы только еще больше запутают мое дело. Я уничтожу их при первой же возможности.
