Меня заставили спросить у мадемуазель Этьен ее имя, и она назвалась Селестиной.
— А теперь передайте карточку, — велел человек в черном.
Я повиновался, после чего он положил свою тяжелую руку мне на плечо и произнес:
— Настоящим я заключаю вас под арест.
***
Меня перевели. Запись своих мыслей — если можно так выразиться — я продолжаю вести в новой камере. Я утратил свою старую идентичность сто сорок третьего и обрел новую — неизвестного сто сорок третьего, потому как старый номерок прикрепили к двери моей новой камеры. Перевод, должно быть, покажется вам, читающим эти строки, неожиданным, но нет, меня не прервали прямо во время письма, как может показаться. Правда в том, что я просто устал от пересказа подробностей своего ареста. Я чесался. Спал. Ел какой-то суп с хлебом, приносимый тюремщиком, нашел в нем маленькую косточку — подозреваю, это был кусочек козлиного ребра — и с помощью нее вел продолжительные беседы с моим соседом сверху, сорок седьмым. Я слушал безумца слева, пока мне не начинало казаться, что среди его бессмысленного царапанья и скрежета я могу различить собственное имя.
Затем я услышал бряцанье ключей в замочной скважине и понадеялся, что это мадемуазель Этьен все-таки решилась меня навестить. Я как мог привел себя в порядок, пальцами разгладил волосы и бороду. Но увы, это был всего лишь охранник в компании могучего незнакомца в черном капюшоне, скрывающем его лицо. Естественно, я решил, что меня собираются убить, постарался собрать в кулак всю свою храбрость и действительно почувствовал, что не очень-то напуган, но мои колени так ослабели, что я и встать-то мог с огромным трудом. В голове мелькнула мысль о побеге (которая посещает меня каждый раз, когда меня ведут на допрос, потому что иного способа выбраться из камеры просто нет), но удирать пришлось бы по узким коридорам, само собой, без окон и со стражей на каждом этаже. Громила в капюшоне молча схватил меня под руку и потащил по коридорам, вверх-вниз по лестницам, пока я окончательно не потерял чувство направления. Казалось, мы шли часами. Я замечал несчастные грязные лица, как мое собственное, глазеющие на меня сквозь узкие смотровые окошки в дверях камер. Несколько раз мы проходили по внутренним дворикам тюрьмы, и каждый раз я ждал, что меня застрелят. Стоял полдень, и яркий солнечный свет заставлял меня щуриться, а глаза слезиться. Затем, пройдя по очередному коридору, мы остановились у двери с номером 143, где громила приподнял бетонную плиту в центре пола и указал мне на тесную дыру, куда уходили крутые железные ступени. Я начал спускаться, и он последовал за мной. Лестница вела на добрых пятьдесят метров вниз, если не больше, а внизу было так темно, что пробираться по провонявшему мочой коридору можно было только с фонарем. В конце концов, мы добрались до двери этой самой камеры, где я тут же растянулся на полу от толчка громилы.
