.
Полагаю, именно этой статуе наш дом и обязан своим именем — Maison du Chien[5], хотя не исключено, что наша фамилия тоже сыграла в этом не последнюю роль. Головы пса были гладкими и мощными, с заостренными мордами и ушами: первая рычала; та, что в центре, взирала на раскинувшийся сад и улицу со снисходительным интересом; третья же была обращена к кирпичной дорожке, что вела ко входу, а на морде ее отражалось не что иное, как откровенная ухмылка. Постоянные клиенты отца завели привычку каждый раз, проходя мимо, поглаживать третью голову между ушей. Их пальцы отполировали ее макушку до подобия черного стекла.
***
Вот такой и была моя жизнь первые семь с половиной лет, долгих лет нашего мира. Большинство дней я проводил в небольшой классной комнате, где главенствовал мистер Миллион, а свои вечера — в нашей с Дэвидом спальне, где мы играли и мутузились в полной тишине. Те дни редко разбавлялись походами в библиотеку, о которых я рассказал, и еще реже — прогулками в другие места. Иногда я раздвигал лианы кампсиса и выглядывал во двор, чтобы понаблюдать за девушками и их благодетелями, а когда они спускались с крыши, подслушивал их разговоры. Но то, чем они занимались и о чем говорили, меня не особо интересовало. Я знал, что высокий мужчина с острыми чертами лица, заправляющий всем в нашем доме, к которому девушки и прислуга обращались «Maître»[6], — мой отец. Еще, сколько себя помню, в доме жила какая-то грозная женщина, которой страшились все слуги и обращались к ней исключительно «мадам». Но она не была матерью ни мне, ни Дэвиду, равно как и не приходилась женой моему отцу.
Та беззаботная жизнь, как и мое детство (по крайней мере, раннее), подошли к концу в один ничем не примечательный вечер, когда мы с Дэвидом заснули, уставшие от борьбы и тихих споров. Кто-то разбудил меня, дернув за плечо. Это был не мистер Миллион, но один из слуг — сутулый коротышка в потертой красной ливрее.
— Просыпайся, — велел посыльный. — Он хочет тебя видеть.
Я встал с кровати, и он увидел, что я в ночном белье. Не думаю, что на этот счет ему дали какие-то указания, и, пока он решал, как поступить, я просто стоял и зевал.
— Оденься, — сказал он наконец. — И не забудь причесаться.
Я послушно натянул черные бархатные брючки, которые носил днем ранее, и (ведомый каким-то непонятным чутьем) свежую рубашку. Комната, в которую он меня привел (по пустым извилистым коридорам, где уже не осталось даже самых поздних клиентов, и по другим — затхлым и грязным, изгаженным крысиным пометом, куда клиентов не пускали вовсе), оказалась отцовской библиотекой — помещением с тяжелой резной дверью, у которой дама в розовом нашептывала мне когда-то свои заверения. Я никогда не бывал внутри, но когда мой проводник осторожно постучал, дверь распахнулась, и я оказался в библиотеке прежде, чем успел осознать, что произошло.
